Батарейцы спали тут же у орудий гдз. Онлайн чтение книги как закалялась сталь глава седьмая. Вводные слова и словосочетания

В этот день наша бригада отстояла свои позиции, хотя потеряла значительную часть своего личного состава и техники. Полковник Липатенков поздравил бойцов и командиров с боевым успехом, но просил не расслабляться. Утром, по его мнению, бой будет еще жарче.

Наступала ночь. С передовой еще доносились пулеметные очереди, но было ясно, что ночного боя не предвидится. Небо справа от нашего наблюдательного пункта было охвачено заревом - это догорала деревня Сырцово. При свете десятков ракет, гигантских осветительных бомб, подвешенных на парашютах, видно было, что фронт живет напряженной жизнью: на боевые позиции подтягиваются войска, подразделения пополняются людьми, из тыла ползут машины с горючим и боеприпасами, на поле боя работают похоронные команды, убирая трупы. Полным ходом идет подготовка к новому сражению.

На огневую позицию привезли обед и ужин. В положенное время было не до обеда. Батарейцы поели и тут же у орудий повалились спать. Как пройдет эта тревожная ночь?

На наблюдательном пункте мы с Мироненко обсудили итоги прошедшего дня. Дрались наши батарейцы отчаянно. Сколько танков удалось подбить в этой суматошной обстановке, учесть было сложно, для нас было более важно то, что враг не прошел на наши позиции. Мы сделали все, что могли. Об этом замечательно сказал поэт:

Сыновний долг перед страной -

Превыше всех душевных прав,

И жил солдат от боя к бою,

В смертельной схватке смерть поправ.

Не помню, как прошла ночь. Не успел сомкнуть глаза, как занялся рассвет. Наступал новый жаркий день как в прямом, так и в переносном смысле этого слова, потому что противник с раннего утра возобновил атаки. Вражеская авиация снова бомбила наши позиции.

Батарейцы не успели закончить свой завтрак, как на дальнем гребне высоты замелькали силуэты немецких боевых машин. Впереди шли тяжелые танки, их было много, очень много. От рокота моторов и орудийных выстрелов содрогалась земля. Расстояние между идущими в бой танками и позицией нашего дивизиона сокращалось с каждой минутой. Батарейцы ждут команды «Огонь!». Их лица напряжены до предела. Мироненко подал команду, и все три батареи разом выплеснули смертельный металл. Несколько минут мы выбивали вражеские танки, затем в бой вступили «тридцатьчетверки» нашего 14-го полка, из засад вышли батальоны 1-й гвардейской танковой бригады, расстреливая с коротких дистанций вражеские машины. На поле боя уже дымилось несколько «тигров» и «пантер», но и наши танки попадали под удар немецких самоходных орудий.

К полудню немцы усилили натиск. Напряжение боя нарастало с каждой минутой. С противным визгом над нашими головами проносились снаряды и, упав в метрах в ста-стапятидесяти, поднимали к небу фонтаны земли.

С наблюдательного пункта я заметил, как на скатах высоты показалась новая волна немецких танков. Доложил Мироненко:

Сейчас у нас будет настоящее пекло!

Командир дивизиона, на мое замечание почти не отреагировал, спокойно продолжал руководить боем. Артиллеристы усилили огонь по движущимся чудовищам с крестами на бортах. Вот вспыхнул багровым пламенем один «тигр», за ним второй, третий… Мотострелки забрасывали танки гранатами, били из противотанковых ружей. На горизонте вставали новые, уходящие в небо черно-сизые дымы горящих машин. Их насчитывалось уже более полутора десятков.

Дивизион вел стрельбу с закрытых позиций, а затем и прямой наводкой, стволы орудий накалялись так, что краска на них горела и пузырилась. Грохот стоял невероятный. Батарейцы работали у орудий, как черти в аду, их лица были покрыты пороховой гарью, даже трудно было узнать, кто есть кто. Говорить об усталости не приходилось, но выдерживать такую нагрузку было чрезвычайно тяжело. Бой, однако, еще не закончился. Четыре атаки отбиты, в 13 часов началась пятая.

461-й артдивизион держался из последних сил. Противник все же прорвал нашу оборону, захватил поселки Калинине и Озеровский. В связи с этим оказался оголенным левый фланг танковой армии. В этой ситуации Катуков ставит командиру мехкорпуса Кривошеину новую задачу: через Кочетовку выйти в район Грозное - Лучки, овладеть поселком Озеровский и установить связь с 5-м гвардейским танковым корпусом. Для прикрытия прорыва на стыке 5-го гвардейского танкового корпуса и 1-й танковой армией из резерва фронта была передана 29-я истребительно-противотанковая бригада.

И все же бои 7 июля были неимоверно тяжелыми. Несмотря на огромные потери, гитлеровцы продолжали наступать, держа направление на Обоянь. Правому флангу нашей бригады стала угрожать опасность. Комбриг Липатенков, маневрируя своими силами, бросил в бой последние резервы. Положение спасла авиация. «Илы» хорошо поработали на поле боя и на какое-то время приостановили продвижение немецких танков. Мы уже считали, что силы у них иссякли, но нет, наступление продолжалось. Бригада дрогнула и с боем стала отходить на север.

Немцы обошли наш наблюдательный пункт, в пылу сражения никто не заметил, как мы оказались у них в тылу. «Тигры» ползли на огневую позицию. Мироненко приказал всем батареям развернуть орудия фронтом и выбивать вражеские танки, затем, подойдя ко мне, не приказал, а попросил:

Вот что, Петя, ситуация сложилась критическая, дуй на 2-ю батарею, там большие потери. Организуй отпор! Да, не забудь отдать распоряжение командиру взвода управления огнем немедленно поменять наблюдательный пункт, перенести его на высоту 255,6. Я еду на 3-ю батарею. Положение там тоже неважное.

Больше капитана Мироненко я не видел. Когда добрался до 2-й батареи, бой с танками уже заканчивался. Несколько «тигров» и «пантер» горело на бугре недалеко от огневой позиции. Три пушки оказались разбитыми, два панцерника добивали последнюю - четвертую, которая, уже будучи поврежденной, продолжала стрелять. Оставшиеся в живых батарейцы последними выстрелами заставили назойливых немецких танкистов ретироваться.

Делать нечего, надо уходить в тыл, увозить раненых. Подбитое орудие я приказал бойцам прицепить к тягачу и немедленно уходить с поля боя. Наша колонна из нескольких потрепанных машин с поврежденной пушкой двинулась на север. Идти пришлось низинами, чтобы не заметили немецкие танкисты и не расстреляли остатки 2-й батареи.

Колонна отошла от огневой позиции метров на триста. Пока все шло благополучно, но как только она поднялась на возвышенность, начался обстрел. Стало ясно: немцы нас обнаружили и решили добить окончательно. Спрятавшись в складках местности, я приказал остановить колонну и переждать артобстрел. Выйдя из машины, вытащил карту из планшетки, чтобы сориентироваться, куда двигаться дальше. Рядом со мной все время находился ординарец Вася Коробков, не отстававший ни на шаг, всегда готовый чем-то помочь. В это время раздался свист снаряда, который разорвался недалеко от нашей колонны. Немцы возобновили обстрел и били с закрытых позиций по площадям. Второй снаряд разорвался рядом. Вася упал раньше, а меня взрывной волной подбросило в воздух и швырнуло на землю. Поднявшись, я почувствовал боль в правой ноге. Дотронулся до бедра - пальцы стали липкими от крови. Подбежавший ординарец утащил меня в кювет. Сняв с себя нательную рубаху, он разорвал ее на части и стал делать мне перевязку. Кровь просачивалась сквозь штанину, бурое пятно увеличивалось с каждой секундой.

Сознание работало четко, я понял, что рана моя не такая опасная, как у других бойцов. Самое удивительное заключалось в том, что проклятый маятник - «убьют-ранят», беспокоивший меня третьи сутки, больше не стучал. Предчувствия оправдались, я получил свое. Мистика, да и только!

Когда меня подняли и положили в машину, я приказал командиру батареи Заварзину взять под свое командование колонну и как можно быстрее прорываться на север. На склоне оврага машину бросало из стороны в сторону, и каждый толчок причинял раненым неимоверные страдания. Но приходилось терпеть. Вскоре машины добрались до штаба бригады.

Целую неделю городок, опоясанный окопами и опутанный паутиной колючих заграждений, просыпался и засыпал под оханье орудий и клекот ружейной перестрелки. Лишь глубокой ночью становилось тихо. Изредка срывали тишину испуганные залпы: щупали друг друга секреты. А на заре на вокзале у батарей начинали копошиться люди. Черная пасть орудия злобно и страшно кашляла. Люди спешили накормить его новой порцией свинца. Бомбардир дергал за шнур, земля вздрагивала. В трех верстах от города, над деревней, занятой красными, снаряды неслись с воем и свистом, заглушая все, и, падая, взметали вверх разорванные глыбы земли.

На дворе старинного польского монастыря была расположена батарея красных. Монастырь стоял на высоком холме посреди деревни.

Вскочил военком батареи товарищ Замостин. Оп спал, положив голову на хобот орудия. Подтягивая потуже ремень с тяжелым маузером, прислушивался к полету снаряда, ожидая разрыва. Двор огласился его звонким голосом:

– Досыпать завтра будем, товарищи. По-ды-ма-а-а-й-сь!

Батарейцы спали тут же, у орудий. Они вскочили так же быстро, как и военком. Один только Сидорчук медлил, он нехотя подымал заспанную голову.

– Ну и гады, чуть свет – уже гавкают. Что за подлый народ!

Замостин расхохотался:

– Несознательные элементы, Сидорчук. Не считаются с тем, что тебе поспать хочется.

Батареец подымался, недовольно ворча.

Через несколько минут на монастырском дворе громыхали орудия, а в городе рвались снаряды. На высоченной трубе сахарного завода примостились на настланных досках петлюровский офицер и телефонист.

Они взбирались по железным ступенькам, идущим внутри трубы.

Весь городок был как на ладони. Отсюда они управляли артиллерийской стрельбой. Им было видно каждое движение осадивших город красных. Сегодня у большевиков большое оживление. В «цейсе» видно движение их частей. Вдоль железнодорожного пути к Подольскому вокзалу медленно катился бронепоезд, не прекращая артиллерийского обстрела. За ним виднелись цепи пехоты. Несколько раз красные бросались в атаку, пытаясь захватить городок, но сичевики укрепились на подступах, окопались. И вскипали ураганным огнем окопы. Все кругом наполнялось сумасшедшим стрекотом выстрелов. Он вырастал в сплошной рев, поднимаясь до наивысшего напряжения в моменты атак. И, залитые свинцовым ливнем, не выдерживая нечеловеческого напряжения, цепи большевиков отходили назад, оставляя на поле неподвижные тела.

Сегодня удары по городку все настойчивее, все чаще. Воздух беспокойно мечется от орудийной пальбы. С высоты заводской трубы видно, как, припадая к земле, спотыкаясь, неудержимо идут вперед цепи большевиков. Они почти заняли вокзал. Сичевики втянули в бой все свои наличные резервы, но не могли заполнить образовавшийся на вокзале прорыв. Полные отчаянной решимости, большевистские цепи врывались в привокзальные улицы. Выбитые коротким страшным ударом с последней своей позиции – пригородных садов и огородов, петлюровцы третьего полка сичевых стрельцов, оборонявшие, вокзал, беспорядочно, разрозненными кучками бросились в город. Не давая опомниться и остановиться, сметая штыковым ударом заградительные посты, красноармейские цепи заполняли улицы.

Никакая сила не могла удержать Сережку Брузжака в подвале, где собрались его семья и ближайшие соседи. Его тянуло наверх. Несмотря на протесты матери, он выбрался из прохладного погреба. Мимо дома с лязгом, стреляя во все стороны, пронесся бронеавтомобиль «Сагайдачный». Вслед за ним бежали врассыпную охваченные паникой цени петлюровцев. Во двор Сережи забежал один из сичевиков. Он с лихорадочной поспешностью сбросил с себя патронташ, шлем и винтовку и, перемахнув через забор, скрылся в огородах. Сережа решил выглянуть на улицу. По дороге к Юго-западному вокзалу бежали петлюровцы. Их отступление прикрывал броневик. Шоссе, ведущее в город, было пустынно. Но вот на дорогу выскочил красноармеец. Он припал к земле и выстрелил вдоль шоссе. За ним другой, третий… Сережа видит их: они пригибаются и стреляют на ходу. Не скрываясь, бежит загорелый, с воспаленными глазами китаец, в нижней рубашке, перепоясанный пулеметными лентами, с гранатами в обеих руках. Впереди всех, выставив ручной пулемет, мчится совсем еще молодой красноармеец. Это первая цепь красных, ворвавшихся в город. Чувство радости охватило Сережу. Он бросился на шоссе и закричал что было сил:

– Да здравствуют товарищи!

От неожиданности китаец чуть не сбил его с ног. Он хотел было свирепо накинуться на Сережу, но восторженный вид юноши остановил его.

– Куда Петлюра бежала? – задыхаясь, кричал ему китаец.

Но Сережа его не слушал. Он быстро вбежал во двор, схватил брошенные сичевиком патронташ и винтовку и бросился догонять цепь. Его заметили только тогда, когда ворвались на Юго-западный вокзал. Отрезав несколько эшелонов, нагруженных снарядами, амуницией, отбросив противника в лес, остановились, чтобы отдохнуть и переформироваться. – Юный пулеметчик подошел к Сереже и удивленно спросил:

– Ты откуда, товарищ?

– Я здешний, из городка, я только и ждал, чтобы вы пришли.

Сережу обступили красноармейцы.

– Моя его знает, – радостно улыбался китаец, – Его клицала: «Длавствуй, товалиса!» Его больсевика – наса, молодой, холосая, – добавил он восхищенно, хлопая Сережу по плечу.

А сердце Сережи радостно билось. Его сразу приняли как своего. Он вместе с ними брал в штыковой атаке вокзал.

Городок ожил. Измученные жители выбирались из подвалов и погребов и стремились к воротам, посмотреть на входившие в город красные части. Антонина Васильевна и Валя в рядах красноармейцев заметили шагавшего со всеми Сережу. Он шел без фуражки, опоясанный патронташем, с винтовкой за плечом.

Антонина Васильевна, возмущенная, всплеснула руками.

Сережа, ее сын, вмешался в драку. О, это ему даром не пройдет! Подумать только: перед всем городом с винтовкой ходит! А потом что будет?

И, охваченная этими мыслями, Антонина Васильевна, уже не сдерживая себя, закричала:

– Сережка, марш домой сейчас же! Я тебе покажу, мерзавцу. Ты у меня повоюешь! – И она направилась к сыну с намерением остановить его.

Но Сережа, ее Сережа, которому она не раз драла уши, сурово взглянул на мать и, заливаясь краской стыда и обиды, отрезал:

– Не кричи! Никуда отсюда я не пойду. – И не останавливаясь, прошел мимо.

Антонина Васильевна вспыхнула:

– Ах, вот как ты с матерью разговариваешь! Ну так не смей после этого домой возвращаться.

– И не вернусь! – не оборачиваясь, крикнул в ответ Сережа.

Антонина Васильевна, растерянная, осталась стоять на дороге. А мимо двигались ряды загорелых, запыленных бойцов.

– Не плачь, мамаша! Сынка комиссаром выберем, – раздался чей-то крепкий насмешливый голос.

Веселый смех посыпался по взводу. Впереди роты сильные голоса дружно взмахнули песню:

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

Мощно подхватили ряды песню, и в общем хоре – звонкий голос Сережи. Он нашел новую семью. И в ней один штык его, Сережи.

На воротах усадьбы Лещинского – белый картон. На нем коротко: «Ревком».

Рядом огневой плакат. Прямо в грудь читающему направлены палец и глаза красноармейца. И подпись:

«Ты вступил в Красную Армию?»

Ночью расклеили работники подива Подив – политотдел дивизии. этих немых агитаторов. Тут же первое воззвание ревкома ко всем, трудящимся города Шепетовки:

«Товарищи! Пролетарскими войсками взят город. Восстановлена советская власть. Призываем население к спокойствию. Кровавые погромщики отброшены, но чтобы они больше никогда не вернулись обратно, чтобы их уничтожить окончательно, вступайте в ряды Красной Армии. Всеми силами поддерживайте власть трудящихся. Военная власть в городе принадлежит начальнику гарнизона. Гражданская власть – революционному комитету.

Предревкома Долинник».

В усадьбе Лещинского появились новые люди. Слово «товарищ», за которое еще вчера платились жизнью, звучало сейчас на каждом шагу. Непередаваемо волнующее слово «товарищ!».

Долинник забыл и сон и отдых.

Столяр налаживал революционную власть.

На двери маленькой комнаты дачи – лоскуток бумаги. На нем карандашом: «Партийный комитет». Здесь товарищ Игнатьева, спокойная, выдержанная. Ей и Долиннику поручил подив организацию органов Советской власти.

Прошел день, и уже сидят за столами сотрудники, стучит пишущая машинка, организован продкомиссариат. Комиссар Тыжицкий – подвижной, нервный. Тыжицкий работал на сахарном заводе помощником механика. С настойчивостью поляка начал он в первые же дни укрепления Советской власти громить аристократические верхушки фабричной администрации, которая притаилась со скрытой ненавистью к большевикам.

На фабричном собрании, запальчиво стуча кулаком о барьер трибуны, бросал он окружающим его рабочим жесткие, непримиримые слова по-польски.

– Конечно, – говорил он, – что было, того уже не будет. Достаточно наши отцы и мы сами целую жизнь пробатрачили на Потоцкого. Мы им дворцы строили, а за это ясновельможный граф давал нам ровно столько, чтобы мы с голоду на работе не подохли.

Сколько лет графы Потоцкие да князья Сангушки на наших горбах катаются? Разве мало среди нас, поляков, рабочих, которых Потоцкий держал в ярме, как и русских и украинцев? Так вот, среди этих рабочих ходят слухи, пущенные прислужниками графскими, что власть Советская всех их в железный кулак сожмет!

Это подлая клевета, товарищи. Никогда еще рабочие разных народностей не имели таких свобод, как теперь.

Все пролетарии есть братья, но панов-то мы уж прижмем, будьте уверены.

– Его рука описывает дугу и вновь обрушивается на барьер трибуны. – А кто нас поделил на народы, кто заставляет проливать кровь братьев? Короли и дворяне с давних веков посылали крестьян польских на турок, и всегда один народ нападал и громил другой – сколько народу утшчтожено, каких только несчастий не произошло! И кому это было нужно, нам, что ли? Но вскоре все это закончится. Пришел конец этим гадам. Большевики кинули всему миру страшные для буржуев слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Вот в чем наше спасенье, наша надежда – на счастливую жизнь, чтобы рабочий рабочему был брат. Вступайте, товарищи, в Коммунистическую партию!

Будет и польская республика, только советская, без Потоцких, которых мы изничтожим под корень, а в Польше советской сами хозяевами станем. Кто из вас не знает Броника Пташинского? Он назначен ревкомом комиссаром нашего завода. «Кто был ничем, тот станет всем». Будет и у нас праздник, товарищи, не слушайте только этих скрытых змей! И если наше рабочее доверие поможет, то организуем братство всех народов во всем мире!

Вацлав высказал эти новые слова из глубины своего простого, рабочего сердца.

Когда он сошел с трибуны, молодежь проводила его сочувственными возгласами. Только старшие боялись высказаться. Кто знает? Может быть, завтра большевики отступят, и тогда придется расплатиться за каждое свое слово. Если не попадешь на виселицу, то уж с завода прогонят наверняка.

Комиссар просвещения – худенький стройный учитель Чернопысский. Это пока единственный человек среди местного учительства, преданный большевикам. Напротив ревкома разместилась рота особого назначения. Ее красноармейцы дежурят в ревкоме. Вечером в саду, перед входом, стоит настороженный «максим» со змеей-лентой, уползающей в приемник. Рядом двое с винтовками.

В ревком направляется товарищ Игнатьева. Она обращает внимание на молоденького красноармейца и спрашивает:

– Сколько вам лет, товарищ?

– Пошел семнадцатый.

– Вы здешний?

Красноармеец улыбается:

– Да, я только позавчера во время боя в армию вступил.

– Кто ваш отец?

– Помощник машиниста.

В калитку входит Долинник с каким-то военным, Игнатьева, обращаясь к нему, говорит:

– Вот я и заправилу в райком комсомола подыскала, он местный.

Долинник окинул быстрым взглядом Сергея:

– Чей? А, Захара сын! Что ж, валяй, накручивай ребят.

Сережа удивленно взглянул на них:

– А как же с ротой?

Уже взбегая на ступеньки, Долинник бросил:

– Это мы уладим.

К вечеру второго дня был создан комитет. Коммунистического союза молодежи Украины.

Новая жизнь ворвалась неожиданно и быстро. Она заполнила его всего. Закрутила в своем водовороте. Сережа забыл семью, хоть она и была где-то совсем близко.

Он, Сережа Брузжак, – большевик. И в десятый раз вытаскивал из кармана полосочку белой бумаги, где на бланке комитета КП(б)У было написано, что он, Сережа, комсомолец и секретарь комитета. А если бы кто и подумал сомневаться, то поверх гимнастерки, на ремне, в брезентовой кустарной кобуре, висел внушительный «манлихер», подарок дорогого Павки. Это убедительнейший мандат. Эх, жаль, нет Павлушки!

Сережа целыми днями бегал по поручениям ревкома. Вот и сейчас Игнатьева ожидает его. Они едут на станцию, в подив, где для ревкома дадут литературу и газеты. Он быстро выбегает на улицу. Работник политотдела ждет их у ворот ревкома с автомашиной.

До вокзала далеко. На вокзале в вагонах стоял штаб и политотдел первой советской украинской дивизии. Игнатьева использует поездку для расспросов Сережи:

– Что ты сделал по своей отрасли? Создал организацию? Ты должен агитировать своих друзей, детей рабочих. В ближайшее время нужно сколотить группу коммунистической молодежи. Завтра мы составим и отпечатаем воззвание комсомола. Потом соберем в театре молодежь, устроим митинг; в общем, я тебя познакомлю в подиве с Устинович. Она, кажется, ведет работу среди вашего брата.

Устинович оказалась восемнадцатилетней дивчиной с темными стрижеными волосами, в новенькой гимнастерке цвета хаки, перехваченной в талии узеньким ремешком, Сережа узнал от нее очень много нового и получил обещание помогать в работе. На прощание она нагрузила его тюком литературы и, особо маленькой книжечкой – программой и уставом комсомола.

Поздно вечером возвратились в ревком. В саду ожидала Валя. С упреками она набросилась на Сергея:

– Как тебе не стыдно! Ты что, совсем от дома отрекся? Мать из-за тебя каждый день плачет, отец сердится. Скандал будет.

– Ничего, Валя, не будет. Домой мне идти некогда. Честное слово, некогда. И сегодня не приду. А вот с тобой поговорить нужно. Идем ко мне.

Валя не узнавала брата. Он совсем изменился. Его словно кто зарядил электричеством. Усадив сестру на стул, Сережа начал сразу, без обиняков:

– Дело такое. Вступай в комсомол. Непонятно? Коммунистический союз молодежи. Я в этом деле за председателя. Не веришь? На вот, почитай.

Валя прочла и смущенно посмотрела на брата:

– Что я буду делать в комсомоле?

Сережа развел руками:

– Что? Делать нечего? Милая! Так я же ночами не сплю. Агитацию раздуть надо. Игнатьева говорит: соберем всех в театре и про Советскую власть рассказывать будем, а мне, говорит, речь, надо произнести! Я думаю, зря, потому что я, понятно, не знаю, как ее говорить. И завалюсь я, что называется. Ну вот, так и говори: как насчет комсомола?

– Я не знаю. Мать тогда совсем рассердится.

– Ты на мать не смотри, Валя, – возразил Сережа. – Они не разбирается в этом. Она только смотрит, чтобы ее дети при ней были. Она против Советской власти ничего не имеет. Наоборот, сочувствует. Но чтоб воевали на фронте другие, не ее сыновья. А это разве справедливо? Помнишь, как нам Жухрай рассказывал? Вот Павка – тот на мать не оглядывался. А теперь нам право вышло жить на свете как полагается. Что ж, Валюта, неужели ты откажешься? А как хорошо было бы! Ты среди дивчат, а я среди ребят взялся бы. Рыжего чертяку Климку сегодня же в оборот возьму. Ну так как же, Валя, пристаешь к нам или нет? Вот тут книжечка у меня есть по этому делу.

Он достал из кармана и подал ей. Валя, не отрывая глаз от брата, тихо спросила:

– А что будет, если опять придут петлюровцы?

Сережа впервые задумался над этим вопросом.

– Я-то, конечно, уйду со всеми. Но вот с тобой как быть? Мать действительно несчастная будет. – Он замолчал.

– Ты меня запишешь, Сережа, так, чтобы мать не знала и никто не знал, только я да ты. Я помогать буду во всем, так лучше будет.

– Верно, Валя.

В комнату вошла Игнатьева.

– Это моя сестренка, товарищ Игнатьева, Валя. Я с ней разговор имел насчет идеи. Она вполне подходящая, но вот, понимаете, мать у нас серьезная. Можно так ее принять, чтобы об этом никто не знал? Ежели нам, скажем, отступать придется, так я, конечно, за винтовку – и пошел, а ей вот мать жалко.

Игнатьева сидела на краю стола и внимательно слушала его.

– Хорошо. Так будет лучше.

Театр битком набит говорливой молодежью, созванной сюда развешанными по городу объявлениями о предстоящем митинге. Играет духовой оркестр рабочих сахарного завода. Больше всего в зале учащихся – гимназисток, гимназистов, учеников высшего начального училища.

Все они привлечены сюда не столько митингом, сколько спектаклем.

Наконец поднялся занавес, и на возвышении появился только что приехавший из уезда секретарь укома товарищ Разин.

Маленький, худенький, с острым носиком, он привлек к себе всеобщее внимание. Его речь слушали с большим интересом. Он говорил о борьбе, которой охвачена вся страна, и призывал молодежь объединиться вокруг Коммунистической партии. Он говорил как настоящий оратор, в его речи было слишком много таких слов, как «ортодоксальные марксисты», «социал-шовинизм» и так далее, которых слушатели, конечно, не поняли. Когда он кончил, его наградили громкими аплодисментами. Он передал слово Сереже и уехал.

Случилось то, чего Сережа боялся. Речи не выходило. «Что говорить, о чем?» – мучился он, подыскивая слова и не находя их.

Игнатьева выручила его, шепнув из-за стола:

– Говори об организации ячейки.

Сережа сразу перешел к практическим мероприятиям:

– Вы уже все слышали, товарищи, теперь нам надо создать ячейку. Кто из вас поддерживает это?

В зале настала тишина.

Устинович пришла на помощь. Она начала рассказывать слушателям об организации молодежи в Москве. Сережа, смущенный, стоял в стороне.

Его волновало такое отношение к организации ячейки, и он недружелюбно посматривал на зал. Устинович слушали невнимательно. Заливанов что-то шептал Лизе Сухарько, презрительно посматривая на Устинович. В переднем ряду гимназистки старших классов, с напудренными носиками и лукаво стреляющими по сторонам глазками, переговаривались между собой. В углу, у входа на сцену, находилась группа молодых красноармейцев. Среди них Сережа увидел знакомого юного пулеметчика. Он сидел на краю рампы, нервно ерзал, с ненавистью смотрел на щегольски одетых Лизу Сухарько и Анну Адмовскую. Они без всякого стеснения разговаривали со своими кавалерами.

Чувствуя, что ее не слушают, Устинович быстро закончила свою речь и уступила место Игнатьевой. Спокойная речь Игнатьевой утихомирила слушателей.

– Товарищи молодежь, – говорила она, – каждый из вас может продумать все то, что он слышал здесь, и я уверена, что среди вас найдутся товарищи, которые пойдут в революцию активными участниками, а не зрителями. Двери для вас открыты, остановка только за вами. Мы хотим, чтобы вы высказались сами. Приглашаем желающих это сделать.

В зале снова водворилась тишина. Но вот с задних рядов раздался голос:

– Я хочу сказать!

И к сцене пробрался похожий на медвежонка, с чуть косыми глазами Миша Левчуков:

– Ежели такое дело, надо большевикам подсоблять, я не отказываюсь. Сережка меня знает. Я записываюсь в комсомол.

Сережа радостно улыбнулся.

– Вот видите, товарищи! – рванулся он сразу на середину сцены. – Я же говорил, вот Мишка – свой парень, потому что у него отец – стрелочник, задавило его вагоном, от этого Мишка образования не получил. Но в нашем деле разобрался сразу, хотя гимназию не кончил.

В зале послышался шум и выкрики. Слова попросил гимназист Окушев, сын аптекаря, парень со старательно накрученным хохлом. Одернув гимнастерку, он начал:

– Я извиняюсь, товарищи. Я не понимаю, чего от нас хотят. Чтобы мы занимались политикой? А учиться когда мы будем? Нам гимназию кончать надо. Другое дело, если бы создали какое-нибудь спортивное общество, клуб, где можно было бы собраться, почитать. А то политикой заниматься, а потом тебя повесят за это. Извините. Я думаю, на это никто не согласится.

В зале раздался смех. Окушев соскочил со сцены и сел. Его место занял молодой пулеметчик. Бешено надвинув фуражку на лоб, метнув озлобленным взглядом по рядам, он с силой выкрикнул:

– Смеетесь, гады!

Глаза его – как два горящих угля. Глубоко вдохнув в себя воздух, весь дрожа от ярости, он заговорил:

– Моя фамилия – Жаркий Иван. Я не знаю ни отца, ни матери, беспризорный я был; нищим валялся под заборами. Голодал и нигде не имел приюта. Жизнь собачья была, не так, как у вас, сыночков маменькиных. А вот пришла власть советская, меня красноармейцы подобрали. Усыновили целым взводом, одели, обули, научили грамоте, а самое главное – понятие человеческое дали. Большевиком через них сделался и до смерти им буду. Я хорошо знаю, за что борьба идет: за нас, за бедняков, за рабочую власть. Вот вы ржете, как жеребцы, а того не знаете, что под городом двести товарищей легло, навсегда погибло… – Голос Жаркого зазвенел, как натянутая струна… – Жизнь, не задумываясь, отдали за наше счастье, за наше дело… По всей стране гибнут, по всем фронтам, а вы в это время здесь карусели крутили. Вы вот к ним обращаетесь, товарищи, – обернулся он вдруг к столу президиума, – вот к этим, – показал он пальцем на зал, – а разве они поймут? Нет! Сытый голодному не товарищ. Здесь один только нашелся, потому что он бедняк, сирота. Обойдемся и без вас, – яростно накинулся он на собрание, – просить не будем, на черта сдались нам такие! Таких только пулеметом прошить! – задыхаясь, крикнул он напоследок и, сбежав со сцены, ни на кого не глядя, направился к выходу.

Из президиума на вечере никто не остался. Когда шли к ревкому, Сережа огорченно сказал:

– Вот какая буза получилась! Жаркий-то прав. Ничего у нас не вышло с этими гимназистами. Только зло берет.

– Нечего удивляться, – прервала его Игнатьева, – пролетарской молодежи здесь почти нет. Ведь большинство или мелкая буржуазия, или городская интеллигенция, обыватели. Работать надо среди рабочих. Опирайся на лесопилку и сахарный завод. Но от митинга польза все-таки будет. Среди учащихся есть хорошие товарищи.

Устинович поддержала Игнатьеву:

– Наша задача, Сережа, неустанно проталкивать в сознание каждого наши идеи, наши лозунги. На каждое новое событие партия будет обращать внимание всех трудящихся. Мы проведем целый ряд митингов, совещаний, съездов. Подив на станции открывает летний театр. На днях прибудет агитпоезд, и работу развернем вовсю. Помните, Ленин говорил: мы не победим, если не втянем в борьбу многомиллионные массы трудящихся.

Поздно вечером Сергей проводил Устинович на станцию. На прощанье крепко пожал руку, на секунду задержал ее в своей. Устинович чуть заметно улыбнулась.

Возвращаясь в город, Сергей завернул к своим.

Молча, не возражая, выдержал Сережа нападки матери. Но когда выступил отец, Сережа сам перешел к активным действиям и сразу загнал Захара Васильевича в тупик:

– Послушай, батька, когда вы при немцах бастовали и на паровозе часового убили, ты о семье думал? Думал. А все-таки пошел, потому что тебя твоя совесть рабочая заставила. А я тоже о семье думал. Понимаю я, что если отступим, то вас за меня преследовать будут. Да зато, если мы победим, то наш верх будет. А дома я сидеть не могу. Ты, батька, сам это хорошо понимаешь. Зачем же бузу заваривать? Я за хорошее дело взялся, ты меня поддержать должен, помочь, а ты скандалишь. Давай, батька, помиримся, тогда и мама перестанет на меня кричать. – Он смотрел на отца своими чистыми голубыми глазами, ласково улыбаясь, уверенный в своей правоте.

Захар Васильевич беспокойно завозился на лавке и сквозь щетину густых усов и небритой бороденки показал в улыбке желтоватые зубы.

– На сознание нажимаешь, шельмец? Ты думаешь, если револьвер прицепил, то я тебя ремнем не огрею?

– Двигай, Сережа, раз уже на подъеме, тормозить не стану, только ты от нас не отсовывайся, приходи.

Ночь. Полоска света от приоткрытой двери лежит на ступеньках. В большой комнате, обставленной мягкими, обитыми плюшем диванами, за широким адвокатским столом – пятеро. Заседание ревкома. Долинник, Игнатьева, предчека Тимошенко, похожим на киргиза, в кубанке, и доое из ревкома – верзила-железнодорожник Шудик и Остапчук, с приплюснутым носом, деповский.

Долинник, перегнувшись через стол и уставившись на Игнатьеву упрямым взглядом, охрипшим голосом выдалбливал слово за словом:

– Фронту нужно снабжение. Рабочим нужно есть. Как только мы пришли, торгаши и базарные спекулянты вздули цены. Совзнаки не принимаются. Торгуют или на старые, николаевские, или на керенки. Сегодня же выработаем твердые цены. Мы прекрасно понимаем, что никто из спекулянтов по твердой цене продавать не станет. Попрячут. Тогда мы произведем обыски и реквизируем у шкуродеров все товары. Тут разводить кисель нельзя. Допустить, чтобы рабочие дальше голодали, мы не можем. Товарищ Игнатьева предупреждает, чтобы мы не перегнули палку. Это, я скажу, у нее интеллигентская мягкотелость. Ты не обижайся, Зоя: я говорю то, что есть. Притом дело не в мелких торгашах. Вот я получил сегодня сведения, что в доме трактирщика Бориса Зона есть потайной подвал. В этот подвал еще до петлюровцев крупные магазинщики сложили громадные запасы товара. – Он выразительно, с ядовитой насмешкой посмотрел на Тимошенко.

– Откуда ты узнал? – спросил тот растерянно. Ему было досадно, что Долинник все сведения получил раньше его, в то время как об этом прежде всего должен был знать он, Тимошенко.

– Ге-ге! – смеялся Долинник. – Я, браток, все вижу. Я не только про подвал знаю, – продолжал он, – я и про то знаю, что ты вчера полбутылки самогона с шофером начдива выдул.

Тимошенко заерзал на стуле. На его желтоватом лице появился румянец.

– Ну и хвороба! – выдавил он восхищенно. Но, бросив взгляд на нахмурившуюся Игнатьеву, замолчал. «Вот чертов столяр! У него своя Чека», – думал Тимошенко, смотря на предревкома.

– Узнал я от Сергея Брузжака, – продолжал Долинник. – У него приятель есть, что ли, в буфете работал. Так он от поваров узнал, что их Зон раньше снабжал всем необходимым в неограниченном количестве. А вчера Сережа добыл точные сведения; погреб есть, только надо его найти. Вот ты, Тимошенко, бери ребят, Сережу. Сегодня же чтоб все было найдено! В случае удачи мы снабдим рабочих и опродкомдив. Опродкомдив – Особая продовольственная комиссия дивизии.

Через полчаса восемь вооруженных вошли в дом трактирщика, двое остались на улице, у входа.

Хозяин, приземистый, толстый, как десятиведерная бочка, заросший рыжей щетиной, стуча деревянной ногой, залебезил перед вошедшими и хриплым гортанным басом спросил:

– В чем дело, товарищи? Почему в такой поздний час?

За спиной Зона, накинув халаты, щурясь от света электрического фонарика Тимошенко, стояли дочери. А в соседней комнате, охая, одевалась дородная супруга.

Тимошенко объяснил в двух словах:

– Произведем обыск.

Каждый квадрат пола был исследован. Обширный сарай, заваленный пилеными дровами, кладовые, кухни и вместительный погреб – все подверглось тщательному обследованию. Однако никаких следов потайного погреба не обнаружили.

В маленькой комнатушке, у кухни, крепким сном спала прислуга трактирщика. Спала так крепко, что не слыхала, как вошли. Сережа осторожно разбудил ее.

– Ты что, здесь служишь? – спросил он заспанную девушку.

Натягивая на плечи одеяло, закрываясь рукой от света, ничего не понимая, она удивленно ответила:

– Служу. А вы кто такие?

Сережа объяснил и ушел, предложив ей одеться.

В просторной столовой Тимошенко расспрашивал хозяина. Трактирщик пыхтел, говорил возбужденно, брызгаясь слюной:

– Что вы хотите? У меня другого погреба нет. Вы напрасно время тратите. Уверяю вас, напрасно. У меня был трактир, но теперь я бедняк. Петлюровцы меня ограбили, чуть не убили. Я очень рад Советской власти, но что у меня есть, то вы видите. – И он растопыривал свои короткие толстые руки. А глаза с кровяными прожилками перебегали с лица предчека на Сережу с Сережи куда-то в угол и на потолок.

Тимошенко нервно кусал губы:

– Значит, вы продолжаете скрывать? Последний раз предлагаю указать, где находится погреб.

– Ах, что вы, товарищ военный, – вмешалась супруга трактирщика, – мы сами прямо голодаем! У нас все забрали. – Она хотела было заплакать, но у нее ничего не получилось.

– Голодаете, а прислугу держите, – вставил Сережа.

– Ах, какая там прислуга! Просто бедная девушка у нас живет. Ей некуда деваться. Да пусть вам сама Христинка скажет.

– Ладно, – крикнул, теряя терпение, Тимошенко, – приступаем к делу!

На дворе уже был день, а в доме трактирщика все еще шел упорный обыск. Озлобленный неудачей тринадцатичасовых поисков, Тимошенко решил было прекратить обыск, но в маленькой комнатке прислуги уже собиравшийся уходить Сережа вдруг услышал тихий шепот девушки:

– Наверное, в кухне, в печи.

Через десять минут развороченная русская печь открыла железную крышку люка. А час спустя двухтонный грузовик, нагруженный бочками и мешками, отъезжал от дома трактирщика, окруженного толпой зевак.

Жарким днем с маленьким узелочком пришла с вокзала Мария Яковлевна. Горько плакала она, слушая рассказ Артема о Павке. Потянулись для нее сумрачные дни. Жить было печем, и приладилась Мария Яковлевна стирать красноармейцам белье, за что те выхлопотали для нее военный паек.

Однажды под вечер быстрее обычного протопал под окном Артем. И, толкая дверь, с порога бросил:

– От Павки известия.

«Дорогой браток Артем, – писал Павка. – Извещаю тебя, любимый брат, что я жив, хотя и не совсем здоров. Стрельнуло меня пулей в бедро, но я поправлюсь. Доктор говорит, в кости повреждений нету. Не беспокойся за меня, все пройдет. Может, получу отпуск, приеду после лазарета. К матери я не попал, а получилось так, что теперь я есть красноармеец кавалерийской бригады имени товарища Котовского, известного вам, наверно, за свое геройство. Таких людей я еще не видал и большое уважение к комбригу имею. Приехала ли наша матушка? Если дома, то горячий ей привет от сына младшего. И прощения прошу за беспокойство. Твой брат.

Артем, сходи к лесничему и расскажи про письмо».

Много слез было пролито Марией Яковлевной. А сын непутевый даже адреса не написал где лежит.

Частенько Сережа наведывался на вокзале в зеленый пассажирский вагон с надписью «Агитпроп подива». Здесь в маленьком купе работают Устинович и Медведева. Последняя, с неизменной, папироской в зубах, лукаво посмеивается уголками губ.

Незаметно сблизился с Устинович секретарь комсомольского райкома и, кроме тюков литературы и газет, увозил с собою с вокзала неясное чувство радости от короткой встречи.

Открытый театр подина каждый день наполнялся рабочими и красноармейцами. На путях стоял запеленатый в яркие плакаты агитпоезд 12-й армии. Агитпоезд круглые сутки жил кипучей жизнью: работала типография, выпускались газеты, листовки, прокламации. Фронт близок. Случайно попал вечером в театр Сережа. Среди красноармейцев нашел Устинович.

Поздно ночью, провожая ее на станцию, где жили работники подива, Сережа неожиданно для себя спросил:

Устинович остановилась:

– Вот что, товарищ Брузжак, давай условимся в дальнейшем, что ты не будешь пускаться о лирику. Я этого не люблю.

Сережа покраснел, как школьник, получивший выговор.

– Я тебе как другу сказал, – ответил он, – а ты меня… Что я такого контрреволюционного сказал? Больше, товарищ Устинович, я, конечно, говорить не буду!

И, быстро протянув ей руку, он почти бегом пустился в город.

Несколько дней подряд Сережа не появлялся на вокзале. Когда Игнатьева звала его, он отговаривался, ссылаясь на работу. Да и действительно он был очень занят.

Однажды ночью выстрелили в Шудика, возвращавшегося домой по улице, где жили преимущественно высшие служащие сахарного завода, поляки. В связи с этим были произведены обыски. Нашли оружие и документы союза пилсудчиков «Стрелец».

На совещание в ревком приехала Устинович. Отведя Сережу в сторону, она спокойно спросила:

– Ты что, в мещанское самолюбие ударился? Личный разговор переводишь на работу? Это, товарищ, никуда не годится.

И опять при случае стал забегать Сережа в зеленый вагон.

Был на уездной конференции. Два дня вел жаркие споры. На третий – вместе со всем пленумом вооружился и целые сутки гонял в заречных лесах банду Зарудного, недобитого петлюровского старшины. Вернулся, застал у Игнатьевой Устинович. Провожал ее на станцию и, прощаясь, крепко-крепко жал руку.

Устинович сердито руку отдернула. И опять долгое время в агитпроповский вагон не заглядывал. Нарочно не встречался с Ритой даже тогда, когда надо было. А на ее настойчивое требование объяснить свое поведение с размаху отрубил:

– Что мне с тобой говорить? Опять пришьешь какое-нибудь мещанство или измену рабочему классу.

На станцию прибыли эшелоны Кавказской краснознаменной дивизии. В ревком приехали трое смуглых командиров. Высокий, худой, перетянутый чеканным поясом, наступал на Долинника:

– Ты мне ничего не говори. Давай сто подвод сена. Лошадь дохнет.

Сережа был послан с двумя красноармейцами добывать сено. В одном селе нарвался на кулацкую банду. Красноармейцев разоружили и избили до полусмерти. Сереже попало меньше других, его пощадили по молодости. Привезли их в город комбедовцы.

В село был послан отряд. Сена достали на другой день.

Сережа отлеживался в комнате Игнатьевой, не желая тревожить семью. Приходила Устинович. В первый раз в этот вечер он почувствовал ее пожатие, такое ласковое и крепкое, на которое он никогда бы не решился.

В жаркий полдень, забежав в вагон, Сережа читал Рите письмо Корчагина, рассказывал о товарище. Уходя, бросил:

– Пойду в лес, искупаюсь в озере.

Устинович, отрываясь от работы, задержала:

– Подожди. Пойдем вместе.

У спокойного зеркального озера остановились. Манила свежесть теплой прозрачной воды.

– Ты иди к выходу на дорогу и подожди. Я буду купаться, – командовала Устинович.

Сережа присел на камне у мостика и подставил лицо солнцу.

За его спиной плескалась вода.

Сквозь деревья он увидел на дороге Тоню Туманову и военкома агитпоезда Чужанина. Красивый, в щегольском френче, перетянутый портупеей, со множеством ремней, в скрипучих хромовых сапогах, он шел с Тоней под руку, о чем-то рассказывал.

Сережа узнал Тоню. Это она приходила с письмом от Павлуши. Она тоже пристально смотрела на него, – видно, узнала. Когда они поравнялись с Сережей, он вынул из кармана письмо и остановил Тоню:

– На минуточку, товарищ. Я имею письмо, которое отчасти относится и к вам.

Он протянул ей исписанный листок. Освободив руку, Тоня читала письмо. Листочек чуть заметно запрыгал в ее руке. Отдавая его Сереже, Тоня спросила:

– Вы больше ничего не знаете о нем?

– Нет, – ответил Сергей.

Сзади под ногами Устинович хрустнула галька. Чужанин заметил Риту и, обращаясь к Тоне, прошептал:

– Товарищ Чужанин! Вас там в поезде целый день ищут.

Чужанин недружелюбно покосился на нее:

– Ничего. Обойдутся и без меня.

Смотря вслед Тоне и военному, Устинович сказала:

– Когда только прогонят этого прощелыгу!

Лес шумел, кивая могучими шапками дубов. Озеро манило своей свежестью. Сережу потянуло искупаться.

После купанья он нашел Устинович недалеко от просеки на сваленном дубе.

Пошли, разговаривая, в глубь леса. На небольшой прогалине с высокой свежей травой решили отдохнуть. В лесу тихо. О чем-то шепчутся дубы. Устинович прилегла на мягкой траве, подложив под голову согнутую руку. Ее стройные ноги, одетые в старые, заплатанные башмачки, прятались в высокой траве. Сережа бросил случайный взгляд на ее ноги, увидел на ботинках аккуратные заплатки, посмотрел на свой сапог с внушительной дырой, из которой выглядывал палец, и засмеялся.

– Чего ты?

Сережа показал сапог:

– Как мы в таких сапогах воевать будем?

Рита не ответила. Покусывая стебелек травы, она думала о другом.

– Чужанин – плохой коммунист, – сказала она наконец. – У нас все политработники в тряпье ходят, а он только о себе заботится. Случайный он человек в нашей партии… А вот на фронте действительно серьезно. Нашей стране придется долго выдерживать ожесточенные бои. – И, помолчав, добавила:

– Нам, Сергей, придется действовать и словом и винтовкой. Знаешь о постановлении ЦК мобилизовать четверть состава комсомола на фронт? Я так думаю, Сергей, что мы здесь недолго продержимся.

Сережа слушал ее, с удивлением улавливая в ее голосе какие-то необычные ноты. Ее черные, отсвечивающие влагой глаза были устремлены на него.

Он чуть не забылся и не сказал ей, что глаза у нее как зеркало, в них все видно, но вовремя удержался.

Рита приподнялась на локте:

– Где твой револьвер?

Сергей огорченно пощупал пустой пояс:

– На селе кулацкая шайка отобрала.

Рита засунула руку в карман гимнастерки и вынула блестящий браунинг.

– Видишь тот дуб, Сергей? – указала она дулом на весь изрытый бороздами ствол, шагах в двадцати пяти от них, И, вскинув руку на уровень глаз, почти не целясь, выстрелила. Посыпалась отбитая кора.

– Видишь? – удовлетворенно проговорила она и снова выстрелила. Опять зашуршала о траву кора.

– На, – передавая ему револьвер, сказала Рита насмешливо, – посмотрим, как ты стреляешь.

Из трех выстрелов Сережа промазал один. Рита улыбалась:

– Я думала, у тебя будет хуже.

Положила револьвер на землю и легла на траву. Сквозь ткань гимнастерки вырисовывалась ее упругая грудь.

– Сергей, иди сюда, – проговорила она тихо. Он придвинулся к ней.

– Видишь небо? Оно голубое. А ведь у тебя такие же глаза. Это нехорошо. У тебя глаза должны быть серые, стальные. Голубые – это что-то чересчур нежное.

И, внезапно обхватив его белокурую голову, властно поцеловала в губы.

Прошло два месяца. Наступала осень.

Ночь подобралась незаметно, окутав в черную вуаль деревья. Телеграфист штаба дивизии, нагнувшись над аппаратом, рассыпавшим дробь «морзе», подхватывал ленту, узенькой змейкой выползавшую из-под пальцев.

Быстро выписывал на бланке фразы, сложенные им из точек и тире:

«Начштадиву 1-й копия предревкома города Шепетовки. Приказываю эвакуировать все учреждения города через десять часов после получения настоящей телеграммы. Городе оставить батальон, которому влиться распоряжение командира N-ского полка, командующего боевым участком. Штадиву, подиву, всем военным учреждениям отодвинуться станцию Баранчев. Исполнение донести начдиву.

Подпись».

Через десять минут по безмолвным улицам городка промчался, блестя глазом ацетиленового фонаря, мотоциклет. Пыхтя, остановился у ворот ревкома. Мотоциклист передал телеграмму предревкома Долиннику. И забегали люди. Выстраивалась особая рота. Час спустя по городу стучали повозки, нагруженные имуществом ревкома. Грузились на Подольском вокзале в вагоны.

Сережа, прослушав телеграмму, выбежал вслед за мотоциклистом.

– Товарищ, можно с вами на станцию? – спросил он шофера.

– Садись сзади, только держись крепче.

Шагах в десяти от вагона, уже прицепленного к составу, Сережа обхватил плечи Риты и, чувствуя, что теряет что-то дорогое, которому нет цены, зашептал:

– Прощай, Рита, товарищ мой дорогой! Мы еще встретимся с тобой, только ты не забывай меня. – Он с ужасом почувствовал, что сейчас разрыдается. Надо было уходить. Не имея больше сил говорить, он только до боли жал ее руки.

Утро застало город и вокзал пустыми, осиротевшими. Отгудели, словно прощаясь, паровозы последнего поезда, и за станцию по обе стороны пути залегла защитная цепь батальона, оставленного в городе.

Осыпались желтые листья, оголяя деревья. Ветер подхватывал свернутые листочки и тихонько катил по дороге.

Сережа, одетый в красноармейскую шинель, весь перехваченный холщовыми патронными сумками, с десятком красноармейцев занимал перекресток у сахарного завода. Ждали поляков.

Автоном Петрович постучался к своему соседу Герасиму Леонтьевичу. Тот, еще не одетый, выглянул в раскрытую дверь:

– Что случилось?

Указывая на идущих с винтовками наперевес красноармейцев, Автоном Петрович подмигнул приятелю:

– Уходят.

Герасим Леонтьевич озабоченно посмотрел на него:

– Вы не знаете, у поляков какие знаки?

– Кажется, орел одноглавый.

– Где же достать?

Автоном Петрович озлобленно почесал затылок.

– Им ничего, – сказал он после некоторого раздумья, – взяли и ушли. А ты здесь голову ломай, как к новой власти прилаживаться.

Нарушая тишину, дробно загрохотал пулемет. У вокзала неожиданно загудел паровоз, и оттуда ахнуло, тяжелым ударом орудие. Завывая, со стоном, высоко в небе буравил воздух тяжелый снаряд. Упал за заводом на дороге, окутав сизым дымом придорожные кусты. По улице, поминутно оглядываясь, молча отходили нахмуренные красноармейские цели.

У Сережи легким холодком катилась по щеке слезинка. Торопливо стер ее след, оглянулся на товарищей. Нет, никто не видел.

Рядом с Сережей шел высокий, худой Антек Клопотовский с лесопильного завода. Пальцы его – на курке винтовки. Антек хмур, озабочен. Его глаза встречаются со взглядом Сережи, и Антек выдает свои скрытые мысли:

– Преследовать наших будут, особенно моих. «Поляк, скажут, а против польских легионов пошел». Выгонят старика с лесопилки и всыплют ему плетей. Говорил старику, чтобы шел с нами, но не хватило у батьки сил семью бросить. Эх, проклятые, столкнуться бы с ними скорее! – И Антек нервно поправил сползавший ему на глаза красноармейский шлем.

…Прощай, родной городишко, неказистый, грязный, с некрасивыми домиками, корявыми шоссе! Прощайте, близкие, прощай, Валя, прощайте, товарищи, ушедшие в подполье! Надвигаются чужие, злобные, не знающие пощады белополяцкие легионы.

Печальным взглядом провожают красноармейцев деповские рабочие в прокопченных мазутом рубашках.

– Мы еще придем, товарищи! – взволнованно крикнул Сережа.

№3

I 1. А враги дурни думают, что мы смерти боимся. 2. Сверкнувшая в жестких волосах Плюшкина седина верная подруга скупости помогла ей еще более развиться. 3. Доктринер и несколько педант он любил поучительно наставлять. 4. Он Челкаш чувствовал себя в силе повернуть эту жизнь и так и этак. 5. В дальнем углу светилось желтое пятно огонь в окне Серафимы. 6. У отца своего фермера он взял практические уроки в агрономии. 7. Один молодой человек местный уроженец очень возмущался этим. 8. Уроженец Южного Алтая Алеша любил такие горные речки. 9. У второго мальчика Павлуши волосы были всклокоченные, черные. 10. Борьба любимая забава племен славянских привлекает удальцов. 11. Я оборотился назад, но мальчик провожатый мой скрылся. 12. Большой любитель лошадей Костя пленил его своей фанатической приверженностью к коням, к быстрой езде.

№4 Перепишите, расставляя недостающие знаки препинания.

1. Старый Арзамас остался в памяти как город яблок и церквей. 2. Как истинный француз в кармане Трике привез куплет Татьяне. 3. Полученный ответ рассматривается как согласие. 4. Мне как лицу высокопоставленному не подобает ездить на конке. 5. Богат, хорош собою, Ленский везде был принят как жених. 6. Как опытный турист Петров был выбран старшим. 7. Его молчание было расценено как невежливость.

№5 Перепишите, расставляя недостающие знаки препинания.

1. Стоял здесь замок по имени Эйзен то есть железный. 2. Одного из мальчиков по прозвищу Воробей называли так за его непоседливость. 3. Соседский пес по прозвищу Друг отправился с нами. 4. Фразеологизм или фразеологический оборот воспроизводится в речи как готовая речевая единица.

ОБОСОБЛЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

№6 Подчеркните обстоятельства, выраженные деепричастиями и деепричастными оборотами.

I 1. Временами по реке пробегала от ветра легкая зыбь сверкая на солнце. 2. Отдохнув он собрался уходить. 3. Отвязав мешок Морозка соскочил с лошади и пригибаясь к земле полез по грядкам. 4. При сих словах казак поскакал назад держась одной рукой за пазуху и через минуту скрылся. 5. Савельич дремля качался на облучке. 6. Стояли мокрые лошади понурив головы и ходили люди накрывшись мешками от дождя. 7. Под мышкой мальчик нес какой-то узел и повернув к пристани стал спускаться по узкой и крутой тропинке. 8. О революции он никогда не говорил, но как-то грозно улыбаясь молчал о ней.

II 1. Левинсон постоял немного вслушиваясь в темноту и улыбнувшись про себя зашагал еще быстрее. 2. Двое людей мечтали покачиваясь в лодке на воде и задумчиво поглядывая вокруг себя. 3. Глупо смеясь и ласково мыча протягивал он Татьяне пряничного петушка. 4. Хаджи Мурат остановился бросив поводья и привычным движением левой руки отстегнув чехол винтовки правой рукой вынул ее. 5. Павел начал приносить книги и старался читать их незаметно, а прочитав куда-то прятал. 6. Я еще в комнатах услыхал, что самовар гудит неестественно гневно, а войдя в кухню с ужасом увидел, что он весь посинел и трясется. 7. Гости остались в столовой шепотом толкуя об этом неожиданном посещении и опасаясь быть нескромными вскоре разъехались не поблагодарив хозяина за хлеб-соль.

III 1. Перед старыми заводами возникали десятки серьезных проблем не решив которые невозможно было перейти к новым методам постройки кораблей. 2. И день и ночь по снеговой пустыне спешу к вам голову сломя. 3. Он спал не раздеваясь. 4. Он работал не покладая рук. 5. Ужинали не спеша и почти молча. 6. К работе можно приступить начиная с будущей недели. Ученик отвечал на все вопросы не задумываясь. 7. Мы не шутя это предлагаем. 8. Жили Артамоновы ни с кем не знакомясь. 9. Дома у себя Громов всегда читал лежа. 10. Мальчик шел прихрамывая на левую ногу.

№7 Найдите одиночные обстоятельства, не требующие обособления. Выделите уточняющие обстоятельства.

1.Вдоль камышей под ветлами плыли лодки. 2. Встали мы очень поздно в девять часов. 3. После возвращения из лагеря для интернированных они обратились за психологической поддержкой. 4. Леса несмотря на тропический зной не отличались тропической пышностью. 5. В покривившемся стогу уныло по-сиротски примостилась ворона. 6. В море у самой отмели поблескивают серебряные сельди. 7. Из далекого алтайского города привез он свою красавицу жену. 8. Из лесу из-за дома лесничего чуть видного ребятам, двигались люди, повозки. 9. Батарейцы спали тут же у орудий. 10. Погода несмотря на последнюю треть октября стояла отличная.

№8 Подчеркните обстоятельства и определения, расставьте знаки препинания.

1. И люди снова шли по улицам закопченные с черными лицами распространяя в воздухе липкий запах машинного масла блестя голодными зубами. 2. Сбросив котомку с плеч Лёнька положил на нее голову и немного посмотрев в небо сквозь листву над его лицом крепко заснул укрытый от взглядов тенью плетня. 3. Мы вставали в пять часов утра не успев еще выспаться и тупые и равнодушные в шесть садились за стол делать крендели из теста. 4. Почему-то испугавшись он быстро погасил свет и зажав коробку в руке вернулся в комнату. 5. Плотный слой холода спустившись легко соприкасается с теплом камней и песка оставшимся после ухода тумана. 6. Ослабевший буран превращенный в обыкновенный ветер вторгается в воздушное течение и растворившись в нем плывет дальше. 7. В детстве не ведая забот купались мы в снежных сугробах и пылая лицами возвращались домой в шкурах белых медведей. 8. Выросшие в поле мы чуткие к запахам навсегда запомнили тот особый запах, что ощущали находясь в этом доме. 9. В большой прихожей освещенной весело потрескивающей горящей печью на сундуке покрытом волчьим мехом сидела Лиля задумчиво глядя на огонь. 10. Шумели ветлы обмякшие, огромные и среди голых их сучьев сидели качаясь грачи измокшие за ночь.

ЗАДАНИЕ 17

ВВОДНЫЕ СЛОВА

Уверенность или неуверенность	конечно, несомненно, без всякого сомнения, очевидно, безусловно, разумеется, само собой разумеется, бесспорно, действительно, наверное, возможно, верно, вероятно, по всей вероятности, может, может быть, быть может, должно быть, кажется, казалось бы, видимо, по-видимому, пожалуй, в самом деле, подлинно, правда, не правда ли, в сущности, по существу, по сути, право, чай, надо полагать, думаю, надеюсь, полагаю
Различные чувств и эмоции	к счастью, к несчастью, по счастью, по несчастью, к радости, к огорчению, к прискорбию, к досаде, к сожалению, к удивлению, к изумлению, к ужасу, к стыду, на счастье, на радость, на беду, чего доброго, нечего греха таить, странное дело, удивительное дело, бывало
Источник высказывания	говорят, сообщают, передают, по словам…, по сообщению…, по сведениям…, по мнению…, по-моему, по-твоему, по-нашему, по-вашему, на мой взгляд, по слухам, по преданию, помнится, слышно, дескать
Порядок явлений или мыслей и связь между ними	итак, следовательно, значит, наоборот, напротив, далее, наконец, впрочем, между прочим, в общем, в частности, прежде всего, кроме того, сверх того, стало быть, например, к примеру, главное, таким образом, кстати, кстати сказать, к слову сказать, во-первых, во-вторых и так далее, с одной стороны, с другой стороны, повторяю, подчеркиваю
Оценка стиля высказывания, способа выражения мысли	словом, одним словом, иными словами, другими словами, иначе говоря, коротко говоря, попросту сказать, мягко выражаясь, если можно так сказать, если можно так выразиться, с позволения сказать, лучше сказать, так сказать, что называется и другие; слова собственно, вообще, вернее, точнее, скорее и тому подобное (если к ним можно добавить говоря)
Призыв к собеседнику	видишь (ли), видите (ли), понимаешь (ли), понимаете (ли), знаешь (ли), знаете (ли), пойми, поймите, поверьте, послушайте, согласитесь, вообразите, представьте себе, извините, простите, веришь (ли), верите (ли), пожалуйста

Не являются вводными и не выделяются запятыми: мало-помалу, в начале, вдруг, будто, ведь, якобы, в конечном счете, вряд ли, все-таки, все равно, даже, едва ли, именно, как будто, почти, как бы, как раз, к тому же, между тем, по предложению, просто, по решению, по постановлению, притом, почти, (и)поэтому, просто, однажды, словно, в довершении всего, с тех пор, как бы, исключительно, приблизительно, решительно, примерно, вот, даже, тем не менее, поистине, якобы, (и)поэтому, притом, между тем, к тому же, тем не менее, в конечном счете; как бы, как будто, будто, словно, именно, почти, даже, вот, ведь, все равно, все-таки, едва ли, как раз; вдруг, однажды, мало-помалу, с тех пор, просто, в начале, в довершение всего, исключительно, приблизительно, решительно, примерно, поистине; по предложению, по постановлению, по предложению.

Той же ночью Третьяков вёл орудия к фронту. Весь их дивизион перекидывали куда-то левей. Заскочил в сумерках командир батареи капитан Повысенко, ткнул ногтем в карту:

Вот этот ложок видишь? Высотку видишь? Поставишь орудия за обратным скатом. - Железный ноготь, обкуренный до черноты, провёл черту. - Ясно? Мой НП будет на высоте плюс сто тридцать два и семь. Поставишь батарею, потянешь ко мне связь.

Ясно, - сказал Третьяков. На карте все было ясно.

Рядом рокотал трактор, из выхлопной трубы выпархивали искры, яркие в сумерках. Зачехлённые, в походном положении, орудия были уже прицеплены, но ба-тарейцы все что-то грузили на них сверху, все что-то несли. У прицепа с батарейным имуществом суетился старшина. Повысенко поглядел туда неподвижным взглядом, подошёл.

В прицепе, под брезентовым верхом, стоял в темноте на четвереньках командир огневого взвода Завго-родний, мучился болями. Его хотели отправлять в медсанбат, но на фронте заболевший поневоле чувствует себя кем-то вроде симулянта. Тут либо ранит, либо убивает, а какая может быть болезнь на фронте? Сейчас ты жив, через час убило - не все равно, здорового убило или заболевшего? И Завгородний превозмогал себя. В последний момент старшина вспомнил испытанное средство: намешал полстакана керосина с солью, дал выпить: «Оно сначала пожгеть, пожгеть, потом от-пу-устит…»

Подойдя к заднему борту, Повысенко заглянул внутрь прицепа, в темноту:

Ну как, полегчало? И старшина всунулся:

Жгеть? Жгеть?

Он чувствовал себя ответственным - и за средство и за болезнь.

Легча-ает, - через силу простонал Завгородний. И переступил коленями на шинелях: лечь он не мог.

Средство верное, - обнадёжил старшина. - Пожгеть, пожгеть и - отпу-устит…

И погладил себя по душе, до самой ремённой пряжки, где и должно было отпустить.

Давило низкое, небо, все серое, как одна сплошная туча. И угольными тенями под ним несло разорванные облака. Притихло перед дождём. Трактора с прицепленными орудиями стояли в посадке; правей за кукурузным полем глухо выстукивали пулемёты, взвивались над землёй трассы пуль, все уже яркие.

Значит, так. - Комбат подумал, пожевал шелушащимися, обветренными губами. - Твой взвод управления беру с собой. Случ-чего Паравян, помкомвзвода, с тобой будет. Все ясно? Действуй!

Козырнул и зашуршал плащ-палаткой, удаляясь.

Дождались темноты. Тронулись. Взрокотав, трактора потянули за собой орудия, подминая под гусеницы кустарник, давя на выезде из посадки молодые деревца. По рыхлой земле глубокий развороченный след оставался за батареей.

Двигались без света. Сверху - чёрное небо, под ногами и впереди светлела пыльная дорога. Спустился дождь. На тяжёлые колёса пушек, на резиновые ободья валом наматывался чернозём.

Фронт все время оставался правей; по нему и ориентировался Третьяков. Невысоко взлетали там ракеты и гасли, задушенные дождём. В смутных движущихся отсветах каждый раз видел Третьяков батарейцев в мокрых плащ-палатках, идущих за пушками. И обязательно несколько человек, нахохлившись, сидели на каждой пушке, дремали, а сверху дождь сыпал.

Паравян! А ну, сгони с пушек! Тряхнёт, попадают сверху, подавит сонных.

Паравян, статный, красивый помкомвзвода, смотрел на него из-под намокших выгнутых ресниц своими чёрными глазами, молча не одобрял и шёл выполнять.

Хочешь, чтоб людей подавило? Сколько раз говорить!

И знал Третьяков, что говорить ему столько, сколько будут двигаться. Он тоже был бойцом, и тоже его вот так сгоняли, а он заходил с другой стороны и, как только не видел командир, опять влезал на пушку, потому что хотел спать, а спать сидя лучше, чем на ходу. Но сейчас не кто-то другой, кого в душе чертыхать можно, отвечал за него, а он сам командовал людьми и отвечал за них и потому приказывал сгонять сонных бойцов. И Паравян неохотно шёл выполнять.

Никого из них, кроме все того же Паравяна, не знал он ни в лицо, ни по фамилиям. Он вёл их, они шли за ним. Он и в своём-то взводе управления ещё никого не успел узнать. Дело было перед самым обедом, вызвали в штаб командира отделения разведки Чабарова, который заменял убитого командира взвода, приказали сдать взвод ему, лейтенанту Третьякову. Чабаров, старый фронтовик, глянул на девятнадцатилетнего лейтенанта, присланного командовать над ним, ничего не сказал, повёл к бойцам.

Весь взвод, все, кто в этот момент не находился на наблюдательном пункте, рыли за хатой щели от бомбёжки: не для себя рыли, для штаба дивизиона. Над стрижеными головами, над мокрыми подмышками, над втянутыми от усилия животами взлетали вразнобой и падали кирки. В закаменелой от солнца земле кирка, вонзаясь, оставляла металлический след и вновь взлетала, блещущая, как серебряный слиток.

Освещённые солнцем солдатские тела даже после целого лета были белы, только лица, шеи и кисти рук чёрные от загара. И все это были молодые ребята, начинавшие наливаться силой: за войну подросли в строй, только двое, трое - пожилых, жилистых, с вытянутыми работой мускулами, начавшей обвисать кожей. Но особенно один из всех - выделялся, мощный, как борец, от горла до ремня брюк заросший чёрной шерстью; когда он вскидывал кирку, не ребра проступали под кожей, а мышцы меж рёбер.

Пройдя взглядом по этим блестевшим от пота телам, увидел Третьяков у многих отметины прежних ран, затянутые глянцевой кожицей, увидел их глазами себя: перед ними, тяжело работавшими, голыми по пояс, стоял он, только что выпущенный из училища, в пилотке гребешком, весь новый, как выщелкнутый из обоймы патрон. Это не зря Чабаров вот таким представил его взводу, нашёл момент. И не станешь объяснять, что тоже побывал, повидал за войну.

После уж, когда подошло время за обедом идти, построил Чабаров взвод, с оружием, с котелками в руках, подал список, собственноручно накарябанный на бумаге. А сам, подбористый, коренастый, широкоскулый, с коричневым от загара лицом, в котором ясно различалась монгольская кровь, стал правофланговым, всем видом своим давая понять, что дисциплину он уважает, а его, нового командира взвода, пока что уважать обождёт. И вот взвод стоял, глядел на него, а на листе бумаги были перед Третьяковым фамилии.

Джеджелашвили! - вызвал он. Поразило, зачем два раза «дже», когда и одного было бы достаточно. И ещё успел подумать, что это, наверное, тот самый, заросший по горло чёрной шерстью.

Из строя выступил светлый мальчик, морковный румянец во всю щеку, глаза рыжеватые, глядит весело: Джеджелашвили. А у того, борца, фамилия оказалась Насруллаев. И кого ни вызывал он из строя, ни одна фамилия как-то не подходила к человеку. Так и осталось у него на первых порах: список сам по себе, взвод сам по себе.

Этот его взвод увёл с собой командир батареи - оборудовать новый наблюдательный пункт, а он вёл пушки и огневиков Завгороднего, которого везли в прицепе. И уже сам не представлял толком, куда он их ведёт. К трём ноль-ноль пушки должны были стоять на огневых позициях, а они пока что и Ясеневки не проехали. «Там будет хутор Ясенивка чи Яблонивка, - сказал комбат, на стёртом сгибе карты пытаясь разобрать названия. - В общем, сам увидишь… От него вправо и вправо…» Но они шли и час и два часа, а никакого хутора не было видно, сколько ни вглядывался Третьяков при смутных отсветах ракет, в дожде приподымавших над передовой мокрый полог ночи. И, ужасаясь мысли, что он ведёт не туда, сбился, страшась позора, он делал единственное, что мог; не подавал вида, шёл тем уверенней, чем меньше уверенности было в нем самом.

Что-то зачернело наконец впереди неясно. Взошла ракета, и, присев, успел Третьяков разглядеть на фоне неба: какие-то сараи длинные, низкие, что-то ещё высилось за ними. Должно быть, тополя… Ракета погасла, сплошная сомкнулась темень.

Заторопившись, обрадованный, оскользаясь сапогами по размокшему чернозёму, он обогнал передний трактор, махнул трактористу рукой: за мной, мол. Все равно голоса не было слышно.

То, что он принял издали за сараи, оказалось вблизи батареей стодвадцатидвухмиллиметровых пушек. Увязанные, как возы, стояли сбоку дороги длинноствольные пушки с тракторами одна другой вслед. И оттуда уже шёл к нему кто-то в плащ-палатке. Подошёл, взял под козырёк, отряхнув капли с капюшона, подал мокрую холодную руку:

Глуши моторы!

Зачем глушить?

Не видишь, что впереди?

Ничего ещё не различая, поняв только, что это не хутор, значит, не туда куда-то они вышли, Третьяков спросил:

А Ясеневка тут должна быть, Ясеневка… До Ясеневки далеко?

Лицо человека, смутно различимое под капюшоном, показалось старым, сморщенным. Но на груди его, где плащ-палатка разошлась, воинственно блестели пряжки боевых наплечных ремней, надетых поверх шинели, тоненький ремешок планшетки пересекал их, и ещё болтался мокрый от дождя бинокль.

Километров пять до неё будет.

Как пять? Было четыре, мы уже два часа идём…

Ну, может, четыре, - человек безразлично махнул рукой. - Взводный? Вот и я сам такой Ванька - взводный. У тебя стопятидесятидвух гаубицы-пушки? То же, что мои, один черт. Пятнадцать тонн вместе с трактором! А мост впереди - плечом спихнёшь.

Вместе пошли смотреть мост. От обеих батарей потянулись за ними бойцы. По мокрым, скользким брёвнам настила дошли до середины. Внизу то ли овраг, то ли пересохшее русло - и не разглядишь отсюда.

А Ясеневка на той стороне?

Что, Ясеневка? Ясеневка, Ясеневка… У тебя этот мост есть на карте? И у меня нету. - Раскрыв планшетку, взводный ногтем щёлкал по целлулоиду, под которым мутно различалась карта, рукавом шинели смахивал сыпавшийся сверху дождь. - На карте его нету, а он - вот он!

И для большей наглядности бил каблуком в бревна. Даже подпрыгнул на них. А вокруг стояли бойцы обеих батарей.

На карте нет, значит, и на местности не должно быть. А раз он есть, на карту нанеси. Так я понимаю?

Он понимал правильно: на карту не нанесли, он воевать не обязан.

По откосу, вымочив колени о высокую траву, Третьяков сбежал под мост. Опоры из брёвен. Схвачены скобами наверху. Когда вот так снизу глядел, все это сооружение показалось ненадёжным.

В училище объясняли им, как рассчитать грузоподъёмность моста. Майор Батюшков преподавал у них инженерное дело. Черт его рассчитает сейчас, когда не видно ничего. А в уши назойливо лез голос взводного - не отставая, тот шёл за ним, в каждую опору бил кулаком:

Вон они! Вон они! Разве ж выдержит такой гpуз? - И ногтем пытался уколупнуть - Она ещё и гнилая вся…

Как будто главней войны было сейчас убедить Третьякова.

Взошла ракета, не поднявшись над краем чёрной земли. Мутным светом налило овраг, и на нем всплыл мост: бревенчатый настил, люди под дождём. А они двое стояли внизу в траве. Остов грузовика валялся среди камней; по кабине, смятой, как жестянка, и мокрой сёк дождь. «Чего он меня убеждает?» - разозлился Третьяков. И за свою нерешительность остро возненавидев этого человека, полез наверх.

Он подошёл к первому орудию:

Где трактористы?

Бойцы начали оглядываться, потом один из них, ближний, который оглядывался живей всех, назвался:

Словно вдруг сам себя среди всех нашёл. Но не вышел вперёд, остался среди бойцов стоять: так он прочней себя чувствовал.

Командиры орудий, трактористы, ко мне! - приказал Третьяков, тем отделяя их от батареи.

Один за другим подошли и стали перед ним шесть человек. Трактористов сразу отличить можно: эти все закопчённые.

Значит, так, людей всех - от орудий. Командиры орудий, пойдёте впереди. Каждый - впереди своего орудия. Трактористам: орудия поведёте на первой скорости. Пройдёт одно, тогда другое вести. Ясно?

Молчание. Один из двух командиров орудий был Паравян, который «случ-чего с тобой будет».

Ясно я говорю?

Не сразу недружно ответили: «Ясно…» А позади стояла и молчала батарея. Они были вместе, а он, поставленный над ними, никому и ничем не известный, был один. И не столько даже мосту они не доверяли - выдержит, не выдержит, - как ему они не верили. И другая батарея ждала, уступала им дорогу идти первыми.

Твой трактор? - Третьяков пальцем указал на тракториста, который поначалу больше всех оглядывался. И на трактор указал.

Этот? - тракторист тянул время. На тракторе до малинового свечения раскалилась у основания выхлопная труба, капли дождя испарялись на лету. - Мой.

Фамилия?

А что фамилие, товарищ лейтенант? Семакин моё фамилие.

Ты, Семакин, поведёшь первое орудие.

Я, товарищ лейтенант, поведу! - звонко заговорил Семакин и рукой махнул отчаянно: мол, ему себя не жаль. - Я поведу. Я приказания всегда выполняю! - При этом он отрицательно тряс головой. - Только трактор чем будем вытаскивать? Ему под мостом лежать. И орудие тож самое…

Он говорил, подпираемый сочувственным молчанием батарейцев. Все они вместе и по отдельности каждый отвечали и за страну, и за войну, и за все, что есть на свете и после них будет. Но за то, чтобы привести батарею к сроку, отвечал он один. А раз было кому, они не отвечали.

Я под мостом буду стоять, если ты испугался, боишься вести. Надо мной поведёшь орудие!

И, скомандовав: трактористам - по местам, всем бойцам - от орудий! - повёл батарею к мосту.

Когда гусеницы трактора легли на первые бревна и они, зашевелясь, дрогнув, вдавились, Третьяков сбежал вниз. При командире батареи они не стали бы жаться, друг на друга оглядываться, а на него можно и свой груз переложить.

Давай! - махнул рукой, крикнул он снизу, хоть там, рядом с трактором, слышать его не могли. И как в свою судьбу вошёл под мост.

Все прогибалось над головой, над поднятым вверх лицом, с бревна на бревно передавая катившуюся тяжесть. Показалось, опоры оседают. И тут пушка въехала на мост. Застонал, зашатался мост. «Рухнет!» - даже дыхание перехватило. Бревна тёрлись друг о друга, сверху сыпалась труха. Мигая запорошёнными глазами, не видя ничего, он протирал их шершавыми пальцами, пытался разглядеть ослепленно, что над ним, но все мерцало. И сквозь выхлопы мотора слышен был треск дерева.

Не разглядев, он почувствовал, как вся эта огромная тяжесть съехала с моста на земную твердь, и мост вздохнул над ним. Только теперь и ощутил он, какая сила давила сверху: по своим напрягшимся мускулам ощутил, будто он сам спиной подпирал мост.

Третьяков вылез из оврага: не стоять же ему все время под мостом, не цирк все-таки. Приказав на всякий случай отцепить прицеп, везти его на длинном тросе, он, не ожидая, перешёл мост. Он шёл мимо орудия, мимо стоявших около него батарейцев, он был прав, он делал то, что должен делать, но отчего-то смотреть на них ему сейчас было неприятно и уже стыдновато становилось за себя. Под мост полез, чего-то кричал… Проще было сесть рядом с трактористом и спокойно вести батарею: и шуму меньше и толку больше.

К середине ночи, на хуторе, достучавшись в хату, подняли старика показывать дорогу. В одном бельё, ничего на себя не надев, сидел он на тракторе: надеялся, наверное, так жальче будет его, отпустят скорей. Ему дали на плечи ватный бушлат, пропахший соляркой, и он, запахнувшись рукавами, грел ногу об ногу.

Ось, ось… по тэй стежечке… - Голая цыплячья шея его с клоками белого пуха высовывалась из воротника.

- «Осесь, осесь», - передразнивал тракторист, весь мокрый, в мокрой натянутой на голову пилотке. - Где ты меня ведёшь? Тут бабы до ветра ходят. Ты веди, где пушка пройдёт!

Старик покорно мигал слезящимися глазами, и опять вытянутая из бушлата трясущаяся рука его указывала вперёд, на дождь. Он вывел батарею в посадку, и его отпустили.

Заглушили моторы. И близко, резко вдруг застучал пулемёт. Из черноты земли засверкали трассы пуль, возникая и исчезая. Передовая была где-то недалеко. И он с тяжёлыми пушками заперся сюда.

Подошли трактористы:

Горючего нет, товарищ лейтенант.

Как нет?

Всю ночь ездим-ездим…

Слабый хлопок выстрела. Прочертив искрящийся дымный след, взвилась ракета. Вспыхнула, раскрылся свет над ними, и посадка, пушки, люди - все поднялось к свету, как на голой ладони.

Как же нет горючего? - спрашивал Третьяков, чувствуя полнейшую свою беспомощность и отчаяние. - Как нет, когда должно быть?

Они стояли перед ним, глядели в землю и молчали. И могли так стоять бесконечно, это он видел. Свет погас. Не зная, что теперь делать, что ещё говорить, - а кричать, ругаться вовсе было бесполезно, - Третьяков отошёл. Показалось, что из прицепа Завгородний позвал его, стон какой-то послышался, но он сделал вид, что не слышит. Утешений ему не надо, да и что он, больной, оттуда мог сделать?

Какие-то лошади бродили в посадке. Одна, светлой масти, прижмурив глаза, обгрызала кору с дерева. От мокрого крупа её подымался пар. Третьяков только сейчас увидел, что дождь кончился. И от земли, из травы исходит туман.

Он услышал голоса, подошёл ближе. Тяжело дыша, приглушённо ругаясь, расчёт закатывал пушку в свежевырытый окоп. Придерживая за ствол, налегая на станины, на резиновые колёса, полуголые, мокрые от дождя, батарейцы скатили орудие. Сдержанно возбуждённые стояли вокруг него. Это были позиции дивизионных пушек. Он разыскал командира взвода. Стариковатый с виду, в пехотинских обмотках и ботинках, на каждый из которых налипло по пуду чернозёма, тот поначалу недоверчиво слушал Третьякова. Наконец понял, в чем дело. Сличили карты. И вдруг, словно местность повернулась перед глазами, все понятно стало. С полкилометра отсюда был тот скат высоты, за которым следовало поставить батарею.

Торопясь, пока не рассвело, он отыскал позиции батареи, все там облазил, сообразил, какой дорогой поведёт сюда орудия, и вернулся в посадку. Бойцы спали, только Паравян, завернувшись в плащ-палатку, ходил у орудий. Скомандовали подъем. Озябшие в сырых бушлатах, не согревшиеся и во сне, подходили трактористы, зевали с дрожью. Он объяснил, как поведёт орудия, и горючее нашлось.

Там в канистрах было немного… И отводили глаза. Он так расстроился, когда сказали, что горючее кончилось, что даже по бакам не проверил. А теперь не только в канистрах, но ещё и бочка солярки обнаружилась. Ну, что ж, трактористы тоже были правы: ездить всю ночь неведомо куда, и, правда, все горючее пожжёшь.

Перед рассветом, когда сгустилась сырая тьма, Третьяков, оставив огневиков рыть орудийные окопы, привёл связь на МП. Чабаров в свежевырытом ровике устанавливал стереотрубу.

Где комбат?

Спит вон наверху комбат.

Взлетела ракета на передовой, и Третьяков увидел: укрывшись с головой плащ-палаткой, выставив мокрые сапоги наружу, спал комбат за бруствером.

Товарищ капитан! Товарищ капитан!.. Повысенко сел на земле, жмурясь от света ракеты, глянул мутными глазами, не соображая в первый момент. Зевнул до слез, вздрогнул, потряс головой:

Ага… Привёл связь?

Уже в темноте долго глядел на светящиеся стрелки циферблата.

Где ж ты столько ездил? Тебя как по фамилии, Четвериков?

Третьяков.

Ага, Третьяков, верно. Тебя за смертью посылать. Встал во весь рост, потянулся, зевнул с подвывом, просыпаясь окончательно.

Орудийные окопы вырыли?

У Третьякова все ещё стоял в ушах рёв тракторов, а ноги как будто шли по вязкому чернозёму. Только голова после всей этой бессонной ночи была лёгкая, ясная, и огромный в своей плащ-палатке комбат то близко был виден, то отдалялся в красноватый свет пожара.

| |

№2 Подчеркните обстоятельства и определения, расставьте знаки препинания.

И люди снова шли по улицам, закопченные, с черными лицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голодными зубами. Сбросив котомку с плеч, Лёнька положил на нее голову и, немного посмотрев в небо сквозь листву над его лицом, крепко заснул, укрытый от взглядов тенью плетня. Мы вставали в пять часов утра, не успев еще выспаться, и, тупые и равнодушные, в шесть садились за стол делать крендели из теста. Почему-то испугавшись, он быстро погасил свет и, зажав коробку в руке, вернулся в комнату. Плотный слой холода, спустившись, легко соприкасается с теплом камней и песка, оставшимся после ухода тумана. Ослабевший буран, превращенный в обыкновенный ветер, вторгается в воздушное течение и, растворившись в нем, плывет дальше. В детстве, не ведая забот, купались мы в снежных сугробах и, пылая лицами, возвращались домой в шкурах белых медведей. Выросшие в поле, мы, чуткие к запахам, навсегда запомнили тот особый запах, что ощущали, находясь в этом доме. В большой прихожей, освещенной весело потрескивающей горящей печью, на сундуке, покрытом волчьим мехом, сидела Лиля, задумчиво глядя на огонь. Шумели ветлы, обмякшие, огромные, и среди голых их сучьев сидели, качаясь, грачи, измокшие за ночь.

№3 Подчеркните обстоятельства, расставьте знаки препинания.

I Вдоль камышей, под ветлами, плыли лодки. Встали мы очень поздно, в девять часов. После возвращения из лагеря для интернированных они обратились за психологической поддержкой. В покривившемся стогу уныло, по-сиротски, примостилась ворона. В море, у самой отмели, поблескивают серебряные сельди. Из далекого алтайского города привез он свою красавицу жену. Из лесу, из-за дома лесничего, чуть видного ребятам, двигались люди, повозки. Батарейцы спали тут же, у орудий.

II Леса, несмотря на тропический зной, не отличались тропической пышностью. Иллюминатор, согласно боевой обстановке, был тщательно завешен. Благодаря отливу снегов, мы легко могли различать дорогу. Все три колонны шли днем и ночью, невзирая на разыгравшуюся метель. Погода, несмотря на последнюю треть октября, стояла отличная. Казак мой, вопреки приказанию, спал крепким сном…

ОБОСОБЛЕНИЕ ДОПОЛНЕНИЙ

№1 I Все мы, за исключением проводника и насильщиков, впервые оказались в этих местах. Толпа разошлась, исключая немногих любопытных и мальчишек, а Гаврила вернулся домой. Вся экспедиция, включая и обслуживающий персонал, насчитывала всего около двадцати человек. На охоте дядя Ерошка питался по суткам одним куском хлеба и ничего не пил, кроме воды. Мистер Гопкинс, наряду с другими людьми в серых касках, стоял неподвижно. Четыре орудия поочередно слали снаряды туда, но, сверх Григорьева ожидания, орудийный огонь не внес заметного замешательства в ряды красных. Многие из бойцов, помимо своей винтовки , были вооружены трофейными автоматами.

II Вместо гнедого жеребца Коржу дали толстого белого мерина. Наш хозяин называл нас жуликами и давал на обед вместо мяса тухлую требушину. Вместо ответа, Кириле Петровичу подали письмо. Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидел совершенно другие, мне неизвестные места. Вместо старшей сестры помогать матери будет младшая. Вместо ответа на кокой-то запрос, Зурин захрипел и присвистнул. Вместо пальто он надел куртку.

ОБОСОБЛЕНИЕ УТОЧНЯЮЩИХ, ПОЯСНИТЕЛЬНЫХ И ПРИСОЕДИНИТЕЛЬНЫХ ЧЛЕНОВ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

№1 Расставьте знаки препинания, подчеркните слова, определяющие обособление.

На другой день я с пятью якутами переправился через Лену, то есть через узенькие протоки, разделявшие бесчисленные острова. В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам. Было очень тепло, даже жарко. Болит, притом сильно, у меня сегодня голова. Все молча слушали рассказ Анны Саввичны, особенно девушки. Детям нравятся произведения с интересным сюжетом, главным образом приключенческие повести. Некоторые языки, например английский, не имеют форм склонения. Дорога была только одна, и притом широкая и обставленная вехами , так что сбиться было невозможно. Бабушка вообще очень любила грибы, грузди в особенности.

№2 Расставьте знаки препинания

В ней господствовали коричневый, почти красный, цвет почвы и синий оттенок моря. В жизни есть только одно несомненное счастье – жить для других. Еще одно, последнее, сказанье – и летопись окончена моя. Было еще одно препятствие на пути ученых – суеверие островитян. Пройдя какую-то пустую, без жителей, деревню, эскадрон опять поднялся на гору. Вошла молодая, лет семнадцати, девушка. Катер шел, все время подвигаясь в черной, почти чернильного цвета, тени. Идти нужно вперед, и идти как можно быстрее. Напишите заявление, да поскорее.

ЗНАКИ ПРЕПИНАНИЯ ПРИ СЛОВАХ, ГРАММАТИЧЕСКИ НЕ СВЯЗАННЫХ С ЧЛЕНАМИ ПРЕДЛОЖЕНИЯМИ

ВВОДНЫЕ СЛОВА И СЛОВОСОЧЕТАНИЯ

№1 Выделите вводные слова

I 1. Вероятно, погода перемениться. – Полученное сообщение вполне вероятно. 2. Было, должно быть, уже поздно. – Письмо должно быть срочно доставлено адресату . 3. С одной стороны дороги приближались войска, с другой стороны шли жители освобожденной деревни. – С одной стороны, предложение поехать на юг весьма заманчиво, с другой, вызывает опасение из-за обычной в это время жары. 3. Это теоретическое положение совершенно очевидно. – Очевидно, придется серьезно готовиться к экзаменам. 4. К удивлению мальчиков, дорога оказалась не столь утомительной. – К удивлению мальчиков примешивались испуг и растерянность. 5. Мы с товарищем обо всем договорились, но он неожиданно поступил совсем наоборот. – Проигрыш не обескуражил шахматиста, он, наоборот, заставил его в дальнейшем играть более внимательно. 6. Он, однако, заблуждался. – Мы уже совсем собрались, однако начавшийся дождь расстроил все планы. 7. Мы поднимались все выше и выше и наконец достигли вершины. – Его поведение становится, наконец, нетерпимым.

II Те же представители крупного бизнеса якобы готовы были профинансировать его предвыборную кампанию. Язык ведь несёт психологию народа, на нём говорящего. После появления Ягудина и Плющенко природа как будто взяла отдых ― ни одного молодого фигуриста, которого можно было хоть даже с натяжкой сравнить с ними, не наблюдается. В последние годы именно возможности современных информационных технологий позволили сделать множество открытий. Как все-таки жаль, что мы не умеем договариваться. К середине 2010-х годов ситуация в области предпринимательства вряд ли кардинально изменится. Теперь вам остаётся только наполнять бутылку водой приблизительно два раза в неделю. Надеемся, что сотрудничество между нашими странами как раз и будет служить этой цели.

№2 1. Вся жизнь Никиты не была постоянным праздником, а, напротив, была неперестающей службой. – Несчастье нисколько его не изменило, а напротив, он стал еще крепче и энергичнее. 2. Снег, по-видимому шедший всю ночь, засыпал все дороги. – Все те, небольшие конечно, удовольствия, которые доставляла ей жизнь, она принимала с благодарностью. – Ребенок, испугавшийся, по-видимому, лошади, побежал к матери.

ВВОДНЫЕ И ВСТАВНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

№1 Объясните расстановку знаков препинания.

Буран, мне казалось, все еще свирепствовал. Как выражаются моряки, ветер крепчал. Обвинитель сломя голову летит в библиотеку и – можете себе представить? – ни похожего номера, ни такого числа мая месяца в сенатских решениях не обнаруживает. В жаркое летнее утро (это было в исходе июля) разбудили нас ранее обыкновенного. И этот учитель греческого языка, этот человек в футляре, можете себе представить, едва не женился. Его вторая жена, красавица, умница – вы ее только что видели – вышла за него, когда уже он был стар.

ОБРАЩЕНИЕ

№1 Расставьте знаки препинания.

Что же вы сердитесь, Варя? Прощай, дом! Прощай, старая жизнь! Пишу Вам, дорогой Алексей Сергеевич, вернувшись с охоты. Я видел вас, холмы и нивы… Читатель, друг, я не нарушу условий дружбы дорогой… Крепче, конское, бей, копыто, отчеканивая шаг. Здравствуй, солнце да утро веселое! Отколе, умная, бредешь ты, голова? Шуми, шуми, послушное ветрило, волнуйся подо мной, угрюмый океан. Звезда печальная, вечерняя звезда, твой луч осеребрил увядшие равнины, и дремлющий залив, и черных скал вершины. Как хорошо ты, о море ночное! Простите, мирные долины, и вы, знакомых гор вершины, и вы, знакомые леса!

МЕЖДОМЕТИЕ. ЧАСТИЦЫ.

№1 Ах, голова горит. Ах ты моя рыбка ненаглядная! Да, домишко очень недурен! Да в нашей реке и рыбы-то нету. Ну, что делать будем? Ну и денек выдался! Ох, пошлите за доктором! Ох и глаза ж горели под насупленными бровями у этих дымом, салом и дегтем пропахших людей. Но мы, увы, на поезд опоздали. Эге, да это я совсем не туда попал! Нет, я бы не ужился с этой долею!

СРАВНИТЕЛЬНЫЙ ОБОРОТ

№1 I Руки его дрожали, как ртуть. Нигде при взаимной встрече не раскланиваются так благородно и непринужденно, как на Невском проспекте. Внизу, как озеро стальное, синеют озера струи. На Красной площади, будто сквозь туман веков, неясно вырисовываются очертания стен и башен. Голова острижена, как у мальчишки. Лучше поздно, чем никогда. Откуда-то тянуло затхлой сыростью, точно из погреба. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка.

II Отец и мать ей как чужие. Он поступил не как друг. Сегодня все идет как по маслу. Дождь все лето лил как из ведра. На работу понадобится не меньше чем три часа. Результаты будут известны не раньше чем через два дня. Как град посыпалась картечь. Как дым рассеялись мечты.

ЗНАКИ ПРЕПИНАНИЯ В СЛОЖНОМ ПРЕДЛОЖЕНИИ

ЗНАКИ ПРЕПИНАНИЯ ПРИ СОЧИНЕНИИ

№1 Расставьте знаки препинания, разграничив простые предложения с однородными членами и сложносочиненные предложения.

Солнце село, и тусклые тучи висели над темной степью. Через полчаса мы сидели дома, пили чай и рассказывали давно ожидавшим товарищам свои приключения. Был морозный солнечный день, и ему все нравилось: обилие лыжников и скрип свежего снега, который еще не успели убрать в Москве. Разговор показался ему интересен, и он остановился, ожидая случая высказать свои мысли. Пугачев дал знак, и меня тотчас отпустили и оставили. Какие же технологии и услуги влияют на цену жилья и определяют его элитность? Восходил месяц и красным столбом отражался на другой стороне пруда. Ефимова села на краешек холодного кресла и посмотрела сквозь бронзовый забор чернильного прибора на Семена Еремеевича. Это было неестественно и с лакейской точки зрения абсурдно . Сейчас же мы набрали жизненный опыт и постараемся сделать так, чтобы при появлении коммерческих изделий никто не оказался в проигрыше. Фитотерапию часто относят к народной медицине и на этом основании делают вывод, что это ненаучный метод лечения. Подделанные бюллетени были изъяты и на ход голосования не повлияли. Разработчики говорят о прорыве на рынке киноиндустрии и рассчитывают получать миллиардные прибыли от голливудских гигантов. Тогда Михаил засел за компьютер и с помощью обычных программ вроде Adobe Photoshop стал искать числовой алгоритм. Громадные тюки и бочки под оглушительный шум и лязг цепей и лебедок подавались на берег и укладывались правильными рядами. Темнеет, и странная тишина царит в селе.