Воспоминания военнопленного. "Русский человек и перед лицом смерти не пасует" Воспоминания бывших советских военнопленных

94-летний Йозеф Хендрикс (Josef Hendricks) и его 86-летняя супруга сегодня живут в тихом городке Арнсберг, что в федеральной земле Северный Рейн-Вестфалия. Из окон их дома видны горы и лес. "О такой спокойной старости я всегда мечтал, - улыбается Йозеф. - У нас большая семья, четверо детей и шестеро внуков. Я очень рад, что им посчастливилось жить в мирное время и не пришлось, как их отцу и деду, пережить ужасов войны и плена".

Ранение, контузия, плен

В январе 1940 года 19-летний Йозеф Хендрикс был призван в армию и в составе 211-й пехотной дивизии отправлен воевать во Францию. В 1942 году его дивизия была переведена на Восток. 21 февраля 1942 года во время одного из боев под Брянском Йозеф был тяжело ранен в легкое и девять месяцев провел в госпиталях Варшавы и Германии. Вернувшись в родную дивизию, которая все еще находилась под Брянском, он во время одного из боев был контужен и попал в советский плен.

"Никогда не забуду лицо советского солдата, которого я увидел, придя в сознание: "Так ты жив, фриц!?" Сначала я подумал, что мне пришел конец, и он меня добьет", - вспоминает Йозеф. Однако солдат перевязал рану на голове противника и заявил: "Для тебя война закончилась, ты попал в плен, а мне придется воевать". Йозеф частично понял советского солдата, потому что к этому времени уже выучил несколько русских слов из армейской учебной тетради.

22-летнего Йозефа отправили в лагерь номер 27 в подмосковном Красногорске. Там он находился до осени 1943 года. Оттуда его вместе с другими военнопленными перевели в лагерь под Рязань - на лесоповал. "В лагерях, несмотря на тяжелые условия и недоедание, к нам, военнопленным, относились дружелюбно, потому что мы работали до изнеможения. Иногда местные жители, видя голод в наших глазах, давали нам горсть семечек или огурец, и это нам давало силы выживать", - вспоминает Йозеф Хендрикс.

Спасали часы и умелые руки

Йозефу Хендриксу удалось сохранить свои наручные часы. Обычно у пленных их отбирали. "Когда в Красногорске советский лейтенант заметил, что я прячу свои часы в голенище сапога, то на хорошем немецком спросил: "Почему ты прячешь свои часы от цивилизованных людей?" Я не знал, что ответить на это. Вскоре он выдал мне справку, в которой значилось, что часы - моя личная собственность. И после этого я мог их открыто носить на руке", - объясняет Йозеф Хендрикс. Именно благодаря этим часам молодой пленный легко вступал в контакт с местными жителями и стал быстро усваивать русский язык. Разговоры всегда начинались с вопроса: который час?

А в один прекрасный момент Йозеф вместе со своим старшим товарищем Йохеном, который был профессиональным часовым мастером, умудрились смастерить настенные часы из дерева. "Для самого часового механизма мы тайно собирали все, что могли найти на территории лагеря: гвозди, заклепки, проволоку, болты. В печи барака мы плавили, ковали, придавали деталям нужные формы. Работа приобрела такой размах, что ее нельзя было скрыть от охраны", - вспоминает Йозеф Хендрикс. Провинившихся пленных привели на допрос. Когда старший офицер узнал, чем они занимаются в свободное от работы на лесоповале время, то смилостивился и дал приказ охране следить за их работой. Первые настенные часы, сделанные пленными, были представлены общественности на общем сборе лагеря.

Йозеф и Йохен мастерили одни часы за другими. Любимое занятие помогало забыть о голоде и других испытаниях. "Бывало, один из надзирателей "случайно" клал на наш рабочий стол горбушку хлеба, а потом, уходя, снова ее забирал. Сейчас трудно представить себе те мучения, которые нам, истощенным от голода, пришлось тогда испытать",- вспоминает в своей книге "Вкус полыни" Йозеф Хендрикс. Книгу он написал после войны, много лет спустя. А в 2009 году она вышла в свет и на русском языке - в переводе Натальи Михалковой.

На восстановление шахт и добычу угля

Осенью 1944 года Йозефа Хендрикса перевели по этапу в лагерь под Донецком. Но в его сопроводительных бумагах было записано, что он - мастер по изготовлению настенных часов. Ему выделили двух помощников, не пригодных к работе в шахте. Пару раз в неделю Хендрикса отправляли работать в шахту, зато в остальное время он мог заниматься любимым делом.

"Мы, пленные, очень радовались концу войны и надеялись, что нас отправят на родину. Однако вскоре мы поняли, что теперь настало время возмездия", - вспоминает Йозеф. Ждать свободы Йозефу Хендриксу пришлось до декабря 1949 года: "Это были годы мучительного страха, потому что большую часть военнопленных вместо освобождения отправляли в сибирские лагеря, откуда многие так никогда и не вернулись домой". По рассказам Хендрикса, в лагеря для военнопленных в 1949 году начали приезжать специальные комиссии, которые проводили выездные судебные заседания. Людей, которые радовались скорому возвращению на родину, вдруг осуждали за якобы хищение госсобственности на 15-25 лет принудительных работ.

Долгожданное возвращение домой

7 декабря 1949 года в столовой лагеря были вывешены списки из четырехсот человек, которых должны были освободить. В них оказался и Хендрикс. "На следующий день из этого списка были вычеркнуты 70 человек. Побритых наголо пленных увезли в неизвестном направлении. Когда мы покинули лагерь, политрук крикнул нам вслед: "Расскажите на родине правду о Советском Союзе".

"Я выполнил наказ политрука",- улыбается Йозеф Хендрикс. Выучившись после возвращения из плена на учителя географии и богословия, Хендрикс участвовал в написании трехтомного школьного учебника по географии. Бывший военнопленный написал главы, посвященные СССР. Кроме того, учитель считал своим долгом рассказывать ученикам о войне и жизни в советском плену. "То, что пережило наше поколение, никогда больше не должно повториться", - уверен 94-летний Йозеф Хендрикс.

Будучи студентом, Йозеф познакомился с женщиной, с которой счастливо живет в браке уже 56 лет. Вместе они вырастили четверых детей, которые подарили им шестерых внуков. Семья Хендриксов восемь раз бывала в России и подружилась со многими бывшими фронтовиками. "Дед Йозеф" сохранил для внуков свои дневники и письма военных и послевоенных лет. "Наши потомки должны знать, что нет ничего страшней войны и вражды между народами. Люди могут быть счастливы только в мире и согласии", - уверен бывший солдат вермахта и советский военнопленный Йозеф Хендрикс.

Контекст

9 мая в Грузии - "незначительный выходной"

До сих пор 9 мая в Грузии - официальный выходной день. Однако праздник отошел на задний план. Причин тому, по мнению опрошенных DW историков, несколько. (05.05.2015)

…Война для Ивана Нефёдова началась в сентябре сорок первого. Два месяца учёбы, загрузили в эшелон и прямо на фронт. За эти два месяца ни разу не пришлось стрелять. Копали окопы, окапывались, а вместо винтовок им выдали палки с прикреплёнными к ним ремешками, на них отрабатывали приёмы ближнего боя. На одной станции стал невольным свидетелем разговора между двумя осмотрщиками вагонов: «Видать, не сладко на фронте, еcли санитарные поезда, идущие на восток, пропускают во вторую очередь, а зелёную дорогу дают новобранцам и вооружению в западном направлении. Вчерась пять санитарных поездов прошло с ранеными. А сколько в землице осталось? Ох, горюшко ты людское. Только встали с колен и опять неудача».
Эшелон разгрузили под Москвой, быстро сформировали стрелковый полк. Оружия на всех не хватило, но Ивану винтовка досталась, из которой он, впервые в жизни, выстрелил по самодельной мишени. Затем пешим ходом, под покровом темноты, продвигались на запад. Днём укрывались в лесу. Впервые увидели вражеские самолёты - разведчики, всё затихало, когда они появлялись в небе.
Москва осталась позади, продвигались в сторону Клина. Перед крутым оврагом вырыли окопы, установили проволочные заграждения, противотанковые ежи. Заняли оборону, зарываясь в землю – матушку, строили блиндажи. Вдали были слышны канонады. Стали появляться вражеские самолёты, но им старалась дать достойный отпор наша авиация. Частенько наблюдали за воздушными боями, было печально и больно смотреть, когда падали наши, горящие самолёты. Однажды все с замиранием сердца смотрели, как на парашюте опускался наш пилот из подбитого самолёта. Он был уже почти у земли, но тут появился вражеский самолёт и расстрелял лётчика из пулемёта. Иван первый раз так близко видел смерть, возненавидел фашистов. Всё было ещё впереди, война только набирала обороты. И спокойнее становилось только от того, что кругом земляки. В минуты отдыха вспоминали довоенную жизнь, писали короткие письма домой, туда, где не было войны, подписав конверт, ещё долго смотрели на него. Этот треугольник будет в руках родных, любимых, а адресатам не всем доведётся вернуться домой.
Первый бой был наступательным. Враг хорошо окопался. Полк пошёл в атаку перед заходом солнца без огневой поддержки и танков. Овраг прошли удачно, без потерь. А вот когда поднимались по крутому увалу, застрочили вражеские пулемёты и стали косить, наступающий полк, как серпом траву. Иван стрелял из винтовки, оставалось немного добежать до высоты, как вдруг правое плечо обожгло, словно калёным железом. Он повалился на землю, звон в ушах и… тишина. Очнулся от толчка в грудь. На него смотрел немец в каске. Иван поднялся с трудом, голова шумела, правая рука не шевелилась.
-Шнель, шнель, рус Иван, - подтолкнул его фриц.
Всех раненых согнали на скотный двор. Солдаты перевязывали друг друга, делились сухарями, водой. К обеду их распределили по машинам и повезли на запад. Ехать пришлось недолго, неожиданно налетели наши самолёты и стали бомбить. Раненые высыпали как горох и рассредоточились вдоль дороги. После бомбёжки, оставшиеся в живых, пошли пешком.
Три концлагеря временного содержания сменил Иван. Дважды бежал из плена и всякий раз неудачно. После каждого побега жестоко травили собаками, избивали, половину зубов выбили. Третий побег обдумывали втроём, старшим группы был инженер полка.
-Мужики, нужно бежать на юго-запад, - советовал он.
Уходить решили в дождливую погоду, чтобы избежать преследования собаками по следу. Побег удался.
Всю ночь шли под проливным дождём по берегу неизвестной речушки. Перед рассветом укрылись в густом кустарнике на островке. Яму накрыли хворостом и травой, там и затаились. Отдыхали по очереди, прислушиваясь к любым звукам. Днём осмотрели местность. На левом берегу виднелись посевы кукурузы. «Охраняли» поле чучела, обряжённые в разную одежду. С наступлением сумерек направились к полю. Наломали молодых початков, нарыли картошки. Главное, переоделись в одежду, снятую с чучел, даже посмеялись: «Не обижайтесь, дорогие, как разбогатеем, так сразу возвратим ваши вещи». Ночью шли строго на юг, обходя поселения, днём отлёживались в укромных местах, подальше от дорог и жилья. С каждым днём идти было всё трудней. Силы покидали, картошка и кукуруза закончились.
В очередной раз выбрали подходящее место для укрытия, как оказалось позже, рядом с постом югославских повстанцев. К обеду их, полусонных, голодных и истощённых, захватили без какого-либо сопротивления. После допроса накормили, помыли в баньке. Спали как убитые, обретя долгожданный покой.

Через месяц, окрепнув, попросились на задание. В сопровождении двух сербов, без оружия, направились к железной дороге. На небольшом полустанке обнаружили состав из семи вагонов. Сняли спящего часового, вскрыли товарные вагоны. В одном из них было стрелковое оружие, патроны. Прихватили с собой патроны, автоматы. Под цистерны с топливом подложили взрывчатку. На будке часового куском угля Иван написал: «Смерть фашистам. Сибиряки». Зарево от пожара было далеко видно в ночи. Вся группа была представлена к наградам. В лагере освоились быстро. Сербский язык оказался простым, сходным с украинским и русским. Василия, бывшего инженера полка, майора Советской Армии, через два месяца назначили заместителем командира.
Однажды Иван проснулся среди ночи, долго ворочался, но заснуть до утра, так и не смог. Вышел из душной, прокуренной землянки. На душе стояла необъяснимая тревога. Густой лес. Звёзды на побледневшем осеннем небе сияли холодно и ясно. Над лесом висел народившийся месяц: узенький серп без ручки. «Может, кто-нибудь из родных там, далеко на Алтае, увидит его сегодня», - думал он.

Два года Иван с товарищами воевал в составе народно-освободительной армии Югославии, дважды был ранен. В августе сорок четвёртого, за месяц до освобождения, погибли Василий и Пётр. Потерю товарищей перенёс очень тяжело. Оборвалась последняя ниточка, связывавшая его с Родиной. Кто воевал, тот знает, что жить на войне рядом с земляками – это быть наполовину дома.

После освобождения Югославии от немецко-фашистских захватчиков, раненого Ивана отправили самолётом на Родину. Казалось, всё позади, кончились его муки. Да не тут-то было. В военном госпитале, после неоднократных бесед с сотрудником особого отдела, изъяли документы и награды, полученные в Югославии, запретили вести разговоры о его пребывании за границей. После лечения Ивана комиссовали: правая рука не работала. Новый, 1945-й год, он встретил в родительском доме. Никому не рассказывал о своих скитаниях, даже родителям. Устроился сторожем на элеваторе. Первый удар судьбинушки получил в День Победы: его не пригласили на торжество, фамилия не значилась в списках фронтовиков. Почти каждую неделю вызывали к следователю в НКВД. Всегда задавали одни и те же вопросы: «Как попал в плен?», «Кто может подтвердить побег?». Десятки раз рассказывал заученную наизусть свою историю, показывал рваные шрамы на руках и теле от укусов собак.
-Нет в живых моих товарищей, с которыми я бежал из плена, сожалею, что остался жив, - раздражённо говорил в конце допроса Иван.
-Тебе повезло, что возвратился домой после госпиталя, а не попал на десять лет в лагерь, так что молчи и не рыпайся…

Иван брёл по раскисшей от дождя улице. Дул осенний пронизывающий ветер, сыпал мелкий холодный дождь. Даже собаки помалкивали в своих конурах. Прошёл мимо своего дома. Ему нужно было время, чтобы прийти в себя после очередного допроса у следователя НКВД, выплакаться. Не раз приходила в голову мысль покончить с собой, чтобы не смотреть в глаза наглого, самоуверенного, циничного следователя. Обида переполняла его душу. А слёзы не нужно и вытирать, их смывал дождь. Остановился в конце улицы, закурил. Успокоившись, насквозь промокший, Иван медленно пошёл к дому, единственной пристани, где его понимали, верили в него, где он находил душевный покой.
-Господи, за что такие испытания? Ведь ты знаешь, что нет моей вины в том, что я попал в плен, ведь в бой-то ведут командиры…
Вошёл во двор. Навстречу выскочил пёс Верный, встав на задние лапы, потянулся мордашкой к лицу хозяина. Иван принёс его с работы, пять лет назад за пазухой, маленьким щенком, в такую же дождливую погоду. Он обхватил пса за шею, прижал к себе. Тот, понимая состояние хозяина, заскулил.
-Эх, Верный, видать, ты тоже понимаешь меня!..
Отворилась дверь. На крыльцо вышла жена Надежда, простая деревенская женщина, друг детства, первая любовь Ивана, сумевшая, вопреки всем невзгодам, дождаться его с войны.
-Заходи скорее, нашли время любезничать.
Иван отворачивал лицо от жены, она, зная, где был хозяин, не задавала вопросов, чтобы лишний раз не терзать его израненную душу. Накрыв стол, пригласила ужинать.
-Спасибо, Надюша, что-то не хочется, - произнёс тихим голосом Иван, опустив рано поседевшую голову.

Надежда подошла к мужу, положила руку на плечо, присела рядом на скамью.
-Не казни себя, Иван. Твоя совесть чиста перед богом и людьми. Важно, чтобы человеку кто-то верил. А я верю тебе, слышишь, верю. Держись, всё образуется. Пройдёт это время, мы будем вспоминать его, как страшный сон нашего прошлого.
Постелив постель, Надежда легла, сразу заснула – намаялась за день. Иван смотрел на спящую жену, на её разметавшиеся по подушке шелковистые русые косы. Он не представлял себя без Надежды. Жена была его опорой, верой и надеждой в дне настоящем и будущем.

Иван прошёл на кухню и прикрыл за собой дверь. Распахнул форточку; ветер продолжал свою заунывную песню, под его порывами крупные капли дождя барабанили по оконному стеклу. Осенний жёлтый лист прилип к мокрому стеклу, но струи воды смывали его вниз, сопротивляясь, лист медленно сползал и, наконец, сорвался. Иван сравнил свою жизнь с этим листом, когда-нибудь его сердце не выдержит потока недоверия и подозрения. И те испытания, которые ему довелось пройти в плену, сейчас уже не казались такими страшными, как теперешние муки на своей Родине. Когда же они закончатся?…

Весной пятьдесят третьего вызовы в НКВД прекратились. Накануне Дня Победы, шестого мая пятьдесят пятого года, Ивана вызвали в военкомат. Стоял тёплый, тихий денёк. Прошедший дождь освежил краски, смыл пыль с деревьев, заборов, кое-где появилась зелёная травка. Иван брёл по улице, до боли знакомой и родной, по ней он уходил на фронт. Прошла целая жизнь, длиною в тридцать три года, хотя внешне, из-за перенесённых страданий, Иван выглядел гораздо старше своего возраста.

Перекрестился. Открыл дверь, переступил через порог. Дрожащей левой рукой протянул дежурному повестку, правая рука висела как плеть. Его провели в кабинет военкома, где находился и начальник милиции, бывший заместитель начальника НКВД, который не раз допрашивал Ивана.
-Присаживайтесь, пожалуйста, Иван Трофимович, - вежливо предложил комиссар, указав жестом на стул.
Военком, каким-то загадочным, изучающим взглядом смотрел на Ивана. Перед ним сидел высокий крепкий человек, совершенно седой, худое лицо спокойно и печально. На него смотрели глаза человека, который не мог забыть тяжкой боли, выстраданной им.
– Мы Вас пригласили для того, чтобы возвратить вам изъятые награды, полученные в Югославии, а также вручить наши, советские…
Стены и потолок закачались. В глазах потемнело, Иван повалился со стула. Когда очнулся, увидел рядом с собою врача. Придя в себя окончательно, осмотрелся. Начальника милиции не было. Врач посоветовал в ближайшее время прийти к нему на приём. Иван остался вдвоём с военкомом.
-Ох, и напугал ты меня, друг! Прости нас, Иван Трофимович. Я тоже прошёл войну и знаю её лучше, чем начальник милиции. Время такое было, жутко вспоминать. Хорошо, что оно уходит от нас…
-Я Вас не обвиняю. Спасибо, что хоть поздно да вспомнили.
Военком пояснил ситуацию:
-На тебя в Москву пришли очень хорошие документы, которые подтверждают то, что ты героически сражался в повстанческой армии Югославии. Пригласили на юбилей, но Москва приостановила поездку.

…Прошло двадцать лет. В середине семидесятых поступило очередное приглашение из Югославии, третье по счёту, вместе с наградой. Ивана Трофимовича, вместе с женой, приглашали ветераны повстанческой армии Югославии. Не задумываясь, Иван Трофимович дал согласие поехать на встречу. Уж очень хотелось побывать на могилах своих друзей-однополчан, навечно оставшихся на чужбине, показать те места жене, где воевал. Он ждал с нетерпением, когда оформят документы на поездку. Сидя на крыльце дома, мысленно бродил по былым местам, стоял у могилы земляков. Боль в сердце, как заноза, мешала мечтать. Годы испытаний оставили рубцы на сердце, как зарубки топора на стволе берёзы.

Заместитель военного комиссара, прибывший к Ивану Трофимовичу, стоял в растерянности и недоумении. У входа в дом стояла крышка от гроба. Вышла хозяйка с заплаканными глазами, вежливо пригласила зайти в дом.
-Я принёс документы на поездку, - смущаясь и как бы оправдываясь, сказал он.
-Спасибо Вам за заботу. Ох, как он ждал этого дня, радовался предстоящей поездке. Да вот не дожил, сердечный.
Набежала небольшая тучка и редкие, но крупные дождевые капли, как пули застучали по крыше. Раздался раскатистый грохот грома, как прощальный салют, героическому подвигу рядового солдата.

Масуме Абад

Я жива. Воспоминания о плене

О серии

Издательство «Садра» представляет вниманию русскоязычного читателя новую книжную серию «Военная проза», посвященную событиям Ирано-иракской войны 1980–1988 гг. В эту серию войдут художественные произведения иранских писателей, а также документальные и публицистические материалы.

Ирано-иракская война – один из самых жестоких военных конфликтов конца XX века. По сути, он явился попыткой иракского лидера Саддама Хусейна подчинить молодую Исламскую Республику и завладеть богатейшими нефтяными месторождениями пограничной с Ираком области Хузестан. За Саддамом стояли страны Запада, в частности, США и Великобритания, стремившиеся его руками уничтожить в зародыше мятежный революционный Иран. Однако иракское руководство и его западные покровители даже представить себе не могли, с каким мощным отпором придется столкнуться захватчикам, когда иранский народ в едином порыве поднимется на защиту своей страны. Иранцы чуть ли не голыми руками воевали против вооруженного до зубов агрессора, но ни отсутствие новейших вооружений, но наложенные на страну незаконные международные санкции не могли сломить духа иранского народа. Война, жизней, а ее главным итогом стало то, что мир понял: с Ираном нельзя разговаривать языком силы, ибо народ, опирающийся не только на мощь оружия, но и на глубочайшую духовность и жертвенность, непобедим…

В современной иранской литературе военная проза представлена отдельным и очень ярким направлением. Многие авторы, пишущие о событиях тех лет, сами сражались на передовой – именно поэтому их произведения так документально достоверны. Здесь есть всё: и батальные сцены, и рассказ о трагедии гражданского населения, и – самое главное – глубочайший духовный подтекст. В годы тяжелейших испытаний духовное начало нации в целом и каждого отдельного человека принимает особую окраску, становясь тем стержнем, без которого невозможно ни выжить, ни победить. И, как алые тюльпаны из капель крови павших за родину, так и из светлой и трагической памяти вырастают яркие, берущие за душу произведения, заставляющие думать, сопереживать, а главное – помнить…

Вступление

Я думала, для того, чтобы писать, достаточно иметь бумагу и ручку, но когда то и другое оказалось у меня в руках, меня словно лишили способности выводить буквы на бумаге. И я поняла, что слова обретают душу в котле наших чувств, там они вскипают и скользят друг о друга прежде, чем размещаются рядом. На протяжении долгих лет я несла на себе тяжесть несказанных слов, под которой становилась все более усталой и сгибалась все больше.

Однажды, идя с этой тяжелой ношей по улице Весал, я повстречалась с господином Мортезой Сарханги – духовным наставником ветеранов прошедшей войны, освобожденных пленных и тех, кто отдал жизнь за родину. Он заметил мое состояние. Я ответила: «Время проходит, но груз, что я несу, не становится легче». Тогда он сказал: «Груз, лежащий на твоих плечах, – не только твой. Ты должна опустить его на землю спокойно и медленно и разделить его тяжесть с другими. Тогда твои воспоминания, подобно почетной медали, заблестят на груди всех женщин нашей страны».

Я начала свой путь, и каждый раз, когда я чувствовала усталость и с трудом переводила дыхание, он говорил: «Путь стал короче и легче. Посмотри на цель. Не мечты прекрасны, а расстояние, которое соединяет человека с ними!». Господин Сарханги, Вы сделали мой путь коротким, легким и красивым. Я обязана рождением этой книги Вашим советам и предписаниям. Я буду благодарить Вас за это непрестанно.

Теперь мне стало легко, и я могу летать!

Я благодарю моих соратников, как и я, побывавших в плену: сестер Фатиму Нахиди, Халиму Азмуде и Шамси Бархами, братьев Хади Азими, Мохаммада Али Зардбани, Хусейна Карами, генерала Мохаммада Резу Лабиби, генерала Сейеда Джамшида Ошала, генерала Седика Кадери, генерала Мехрана Тахмасеби, Хабиба Ахмад-заде, а также сотрудников Организации «Послание бывших пленных» – за оказанную мне терпеливую помощь в деле документирования дат, событий и воспоминаний.

Искренне благодарю моих драгоценных друзей Судабу Хусейнпур, Солмаз Резайи, Азад Миршакак, Фатиму Карими, Сару Кархане-Махмуди и Сайиду Эфтехар Мусави-заде за то, что были рядом со мной на всех этапах составления этой книги.

И, конечно же, благодарю моего дорогого супруга Сейеда за все те дни, на протяжении которых он терпеливо и воодушевленно поощрял меня к тому, чтобы я перебрала в памяти каждое мгновение своего пребывания в плену, и который во время написания мной этой книги оросил своими слезами каждое слово из моих воспоминаний.

Благодарю свою дорогую дочь Тайибу-Саадат за то, что на всем пути написания этой книги она ночами осторожно трясла меня за плечи своими маленькими и тонкими ручками и говорила: «Дорогая мамочка! Поверь, ты не спишь! Я твоя дочка, все закончилось! Это не сон – ты свободна!»

Я благодарна моей милой дочери Марзие-Саадат, которая своим одухотворенным молчанием и многозначительным взглядом преображала мои несовершенные предложения и своим внутренним теплом заряжала меня энергией.

Я благодарна своей любимой дочери Фатиме-Саадат за то, что она терпела, когда звуки моего кашля заменяли ей ночами колыбельную песню; за то, что она из страха за меня прятала свои ладони в мои, чтобы я меньше писала и, таким образом, меньше чувствовала боль. Девочка моя! Боль есть эликсир духовного роста и совершенствования человека. Цену каждого человека определяют боль и страдания, которые он испытывает в этом мире. «Мир этот – тюрьма для верующих и рай для неверных».

Эту книгу я посвящаю:

несущему бессмертные послания священному ореолу Кербелы, вблизи которой развернулась героическая эпопея Ашуры, ставшая образцом стойкости для всех некогда плененных и освобожденных людей мира, в том числе освобожденных от плена женщин нашей страны;

моим родителям, братьям и сестрам, которые на протяжении всего периода войны и моего пребывания в плену бесстрашно воевали и терпеливо ждали меня, уповая на Всевышнего и повернувшись спиной к тревогам;

божественной душе покойного господина Абу-Тораби, которому его светлость Духовный лидер нашей страны дал имя Сейеде Азадеган – Предводитель освобожденных;

великой душе героически павшего Мохаммада Джавада Тондгуйана, который был олицетворением чести и благородства и возвещал правоверным благую весть. Каждый раз, когда злодеи открывали дверь нашей камеры, он кричал им в лицо: «Помощь от Аллаха и близкая победа!» Раздробленные кости этого мученика, привезенного после смерти в Иран, еще больше посрамили презренного врага;

всегда влажным и устремленным в ожидании очам супруги без вести пропавшего Мохаммада Зарэ-Нэмати, которая говорит: «Всякий раз, когда Мохаммад во сне приходит в наш дом, он наполняется ароматом, который всегда исходил от него»;

всем терпеливым и стойким супругам, томившимся в плену и освобожденным, чьи молодые годы прошли в ожидании бумажных весточек;

всем детям, которые, не имея ни единой вести от своего отца, провели долгие годы в ожидании встречи с ним, особенно – сыну Амира Халабана Хусейна Лашгари, который за 18 лет пребывания его отца в плену получил от него одно-единственное письмо.

Я написала эту книгу, чтобы сказать:

Я жива для того, чтобы мы не забыли, что отец и сын из семьи Абиан стали мучениками в один день, и мать вкусила горечь единовременной утраты супруга и сына.

Я жива для того, чтобы мы не забыли, что Мейсам, сын мученика Хусейн-заде, до сих пор каждую ночь ложится спать за воротами во дворе в ожидании и надежде на то, что однажды его отец внезапно постучит в дверь, и он станет первым, кто выйдет к отцу навстречу.

Я жива для того, чтобы мы не забыли, что мы, освобожденные, до сих пор ночами вздрагиваем и просыпаемся от снящихся нам кошмаров, связанных с тюрьмами «Αρ-Рашид» и «Истихбарат», лагерями смерти «Анбар», «Рамадия», «Такриб» и «Мосул», в то время, как международные правозащитные организации обошли молчанием все те преступления, которые были совершены в них.

Я жива для того, чтобы мы помнили, что навязанная нам восьмилетняя война была, по сути, войной целого мира против Ирана, и наша оборона была монолитной и цельной обороной.

«МиГи» и «Миражи», бросавшие на наши головы бомбы, были дарами Советского Союза и Франции, а исходные материалы для химического оружия – горчичный газ иприт и цианид – были подношениями Германии баасовскому режиму Ирака. Разведывательные самолеты «Авакс» и суда, эскортировавшие нефтяные танкеры Саудовской Аравии и Кувейта, были презентами США Саддаму. Они нападали на наши нефтяные платформы, используя фрегаты, подаренные баасовскому режиму Ирака, и самолеты «Супер-Этендары».

Тамурбек Давлетшин.
Из Казани в Берген-Бельзен. Воспоминания советского военнопленного.
Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2005

Эта необычайно ценная и интересная книга повествует об одном годе в плену (с июня 1941 по май 1942 года) одного советского военнопленного. Автору воспоминаний Тамурбеку Давлетшину повезло - он не попал в число двух с лишним миллионов собратьев по плену, не доживших до конца войны. Воспоминания предваряются очень живым предисловием дочери автора Камиллы Давлетшин-Линднер. Послесловие Рольфа Келлера, одного из лучших в Германии специалистов по советским военнопленным, прекрасно дополняет текст воспоминаний и дает необходимый исторический контекст. (Келлер нашел даже личную карточку Давлетшина, которая помещена на обложке книги).

В армию Тамурбек Давлетшин был призван в июне 1941-го, а уже 13 августа, испытав на себе все прелести жизни окруженца, попал в плен (лейтмотив воспоминаний - вражеские самолеты, которых окруженец приучается бояться больше всего). Поначалу он даже почувствовал облегчение, полагая, что война для него закончилась. Но марш-бросок к сборному пункту без еды расставил все по своим местам. (Интересно, что именно теперь, когда Давлетшин шел в строю, прилетели, наконец, свои самолеты - но не для того, чтобы защитить, а чтобы расстрелять колонну).

Маршрут военнопленного Давлетшина был таков: сначала Сольцы (видимо, полковой или дивизионный сборный пункт); затем Порхов - армейский сборный пункт для военнопленных, оттуда - по этапу, пешим ходом, в Ригу (шталаг 350 ), где он пробыл восемь недель; затем Тильзит, точнее, Погеген близ Тильзита (офлаг 53 ); потом Нижняя Саксония, Фаллингбостель (шталаг XI B), куда он попал с одной из первых партий, но получил весьма солидный идентификационный номер - 120453. Отсюда, из-за угрозы эпидемии тифа, в начале декабря 1941 года пленных перевели в Берген-Бельзен, но тиф пришел и туда, и лагерь был закрыт на карантин вплоть до февраля 1942 года. Люди мерли, как мухи, иногда до 200 человек в день, а всего до мая, когда тиф прекратился, умерло 15-18 тысяч человек (Давлетшин, кстати, был писарем в лазарете). Закономерность, которую, подобно другим военнопленным «со стажем», открыл для себя Давлетшин: чем дальше ты находился от линии фронта, тем хуже становилось отношение немцев.

Одна из главных тем книги - еда. Поскольку СССР не подписал Женевскую конвенцию, суп советских военнопленных серьезно отличался от супа, скажем, сербских военнопленных. Но и будучи вечно голодным, Давлетшин старался есть поменьше и не все подряд, чтобы избежать расстройства желудка, ибо такое расстройство, как он прекрасно понимал, означает конец. Песок в пище для него неприемлем не потому, что он такой гордый, а потому, что это прямая угроза здоровью, и он предпринимает попытку протеста, едва не стоившую ему жизни (его жестоко избили). Кстати, весьма интересный сюжет, представленный в книге, - теневая экономика лагеря, черный рынок с его правилами и ценами. Вот какими были, например, товары и цены в Порхове: пайка - 35 руб., порция баланды - 10 руб., махорка на одну закрутку - 3 руб., консервная банка под котелок - 10 руб. Это, так сказать, ширпотреб, товары на каждый день. Но существовали и «предметы роскоши», например, часы. Свои Давлетшин продал заведующему складом за 900 руб., а потратил он их так: 35 отдал за шинель, 100 - за пару чистого белья, 40 - за котелок . А вот цены черного рынка в Рижском лагере: талон на баланду - 7 руб. (в полтора раза дешевле, чем в Порхове), буханка хлеба - 60 руб. (в городе - 1 руб. 80 коп.), махорка на одну закрутку - рубль .

Но был в лагерях для советских военнопленных еще один «черный рынок» - рынок жизни и смерти. За выданного товарища (комиссара или еврея) лагерное начальство премировало тех, кто их выдал, - хлебом, дополнительной пайкой или портянками с преданного мертвеца. Отношение к такого рода расправам и их жертвам много говорит о личности мемуариста. Вот два эпизода из книги Давлетшина, рассказывающих о положении военнопленных-евреев.

«Напротив меня один бледный и нервный молодой человек сидел среди своих товарищей, молча занимавшихся своим делом, и всячески поносил еврея, одиноко сидевшего в нескольких шагах от него с перепуганным видом. Он расходился все больше и больше:
- Жид ты проклятый, поганишь землю, - говорил он. - Хочешь, я тебе набью морду?.. - С этими словами он быстро поднялся со своего места, перебежал через лежавших людей к еврею и стал бить его по голове. Молоденький еврей молчал, как будто набрал в рот воды».

Это в июле 1941 года в Порхове. А вот ноябрьская картинка, Тильзит:
«Перед полуднем появилось несколько полицейских… Они построили пленных в два ряда, лицом к лицу, и, медленно проходя между ними, смотрели каждому в лицо. Впереди шел старший полицейский, человек огромного роста, за ним следовали его помощники - они искали среди пленных евреев и других нужных им лиц. Остановившись против одного пленного, полицейские стали расспрашивать его:
- Откуда?
- С Украины.
- Как фамилия?
- Зенько.
- Зенькович? - полицейский уставился на него. Пленный растерялся и стал заикаться.
- Нет, Зеньк... Зенько.
- А как имя?
- Михаил?
- Моша?
- Нет, М... М... Миша.
- Жид?
- Нет, украинец.
- Украинец? Расстегни штаны, мы тебе сейчас скажем, кто ты!

Маленький худенький еврей, лет 23-х, испугался насмерть, стал весь бледный, не знает, что делать. В палатке наступила гробовая тишина, сотни глаз смотрели на него: расстегни штаны - все равно узнают. Впрочем, были случаи, когда евреи скрывались под видом мусульман; в частности, до самого Берген-Бельзена среди татар скрывался один еврей, который так и не был открыт немцами и умер от поноса. Но были, наоборот, и другие случаи, когда неосведомленные немцы, по одному наличию обрезания, мусульман принимали за евреев и расстреливали.

Полицейские так прижали пленного, что ему было некуда деваться, и он сознался. Что он еврей. Старший полицейский, обратившись к своим помощникам, произнес недовольным тоном:
- Я же вам сказал, что нужно тщательнее проверять вновь прибывающих. Чего вы смотрели? Вывести его за лагерь!
Двое полицейских повели еврея “за лагерь”, и больше он не вернулся...»

Давлетшин, сам политрук и обрезанный мусульманин, не уклоняется от таких описаний, но и не позволяет себе никакого сочувствия и эмоций, кроме разве что той, что и мусульман иной раз пускали в расход «по ошибке». Но пора уже сказать о личности и судьбе автора, а также об истории рукописи.

Начнем со второго. История текста изложена в послесловии Рольфа Келлера, в котором сообщается, что существует не одна, а две машинописные версии воспоминаний: одна - у дочери Давлетшина, а другая - в Гуверовском институте в Стэнфорде, куда ее сдал сам Давлетшин вскоре после войны. К сожалению, Келлер забыл сказать, что копия стэнфордской машинописи упала не с неба, а была передана ему автором этих строк, который, в свою очередь, обязан знакомством с нею филологу Елене Фостер из Нью-Йорка и архивисту Ольге Данлоп из Стэнфорда. Всех троих можно было бы и упомянуть. Совершенно ясно, что упущение это не намеренное, а чисто случайное. И дело не в именах, а в том, что наличие альтернативного источника - не просто библиографическая подробность, украшающая комментарий или статью. Здесь возникает проблема выбора наиболее авторитетной, а стало быть, предпочтительной для издания версии. Камилла Давлетшин-Линднер предпочла «домашнюю». Но многое говорит о том, что именно 215-страничный стэнфордский вариант, практически подготовленный автором к печати, отражает его эдиционную волю. У него есть название - «Люди вне закона. (Записки советского военнопленного в Германии)»; на титуле указан автор (правда, скрывшийся под псевдонимом «И. Иделев» ) и даже псевдопубликатор, т. е., сам автор, рассказывающий в преамбуле о том, как к нему попала эта рукопись. Но главное: эта версия имеет законченный вид, тогда как «домашняя», насколько можно судить по рецензируемой книге, является частью более обширных воспоминаний.

Стэнфордский текст открывается следующими словами: «Если бы человеческие страдания можно было выразить в цифрах, то в колонках военной статистики они занимали бы первое место. Большим заблуждением является общепринятое мнение, что война - это стрельба, пушки, танки, самолеты. Нет, война - это голод и холод, вши и болезни, это - плен и издевательства и не поддающиеся описанию душевные муки.

Не смерть является самой тяжкой участью людей на войне, а обесчеловечение их, низведение их до состояния животного, прежде чем они умрут. Я был свидетелем этого страшного процесса постепенного обесчеловечения людей. Попав под Новгородом в плен к немцам, вместе с тысячами других я перебрасывался из лагеря в лагерь, был в Порхове, Риге, Тильзите, Фаллингбостеле, Берген-Бельзене и видел, как люди, по мере передвижения на запад, под влиянием тяжелых условий жизни теряли человеческий облик. Люди, которые во время многодневного этапа без пищи и воды под конвоем немецких солдат от Новгорода до Порхова, делили свою шинель ночью с теми, кто ее не имели, плакали, как дети, при смерти товарищей, делили с другими по чайной ложке имеющуюся у них воду и помогали друг другу во всем, чем могли, - эти самые люди в Берген-Бельзене ели друг друга.

Во всех войнах наибольшие испытание переживали военнопленные, но страдания, которым подвергаются советские военнопленные в Германии, едва ли имеют прецедент в истории. Тяжелая участь их объясняется не только тем, что они попали в руки жестокого врага. Но в гораздо большей степени тем, что их собственное правительство, вопреки общепринятым международным традициям, отвернулось от них…»

Концовка стэнфордской версии - продуманный, нарочитый обрыв:
«Наступил май месяц. Тиф в лагере уже давно прекратился, лагерь стал ожидать распоряжения об отправке на работу пленных, оставшихся в живых. Наконец, начались отправки мелкими партиями, в одну из которых попал и я. Завтра утром мы уходим из лагеря: куда - не знаю, что нас ожидает - неизвестно...». В «домашнем» варианте этой преамбулы нет. Вместо нее - текст, посвященный, главным образом, Мусе Джалилю и зверствам НКВД. Завершает книгу некое «продолжение» оборванного текста - рассказ о пребывании реального автора в лагере Вольвайде, где жизнь его резко меняется.

Итак, с одной стороны - цельное произведение, описывающее жизнь автора в качестве советского военнопленного, с намеренным использованием псевдонима и четким нежеланием касаться других тем и эпизодов. С другой - фрагмент явно большего целого, причем вырезанный так, что от фигуры «инкогнито» ничего не остается. Повод достаточный, чтобы задуматься над тем, правильное ли текстологическое решение было принято публикаторами.

Зададимся еще одним вопросом. Зачем простому военнопленному понадобился этот розыгрыш, этот литературный прием, казалось бы совершенно неуместный для жанра солдатских воспоминаний? Судя по всему, этот трюк с «чужой рукописью» и говорящий псевдоним «Иделев» автор придумал отнюдь не случайно. Явно надеясь на публикацию в будущем, он просто-напросто заметал следы. Разводя «автора»-Иделева и «хранителя»-Давлетшина, он хотел направить читателя по ложному следу, чтобы заставить его не интересоваться ни доходягой-«автором», ни, тем более, случайным «хранителем».

Тамурбек Давлетшин родился 26 мая 1904 года в татарском селе Силидьяр близ Уфы. Его отец выучил русский язык и стал писарем в управе. Сын, пройдя через Гражданскую войну, желтуху и тиф, с 19 лет исполнял обязанности секретаря окружного суда. В 1924 году он поступает на юридический факультет, а затем в аспирантуру сначала Казанского, потом Иркутского университета. В 1932 году Давлетшин возвращается в Уфу, работает в Институте технико-экономических исследований и вступает в коммунистическую партию. В 1934 года становится директором института. Большой террор обходит его стороной. С женой и тремя детьми Давлетшин перебирается в Казань, где становится консультантом при правительстве Татарской республики, как вдруг 21 июня 1941 года его призывают в армию.

Теперь о том, что произошло с автором после описанных в книге событий.
Согласно Келлеру, 23 апреля 1942 года Давлетшина из Берген-Бельзена переводят в специальный лагерь Вольвайде. Его учебный лагерь для пропагандистов вермахта - выпускники должны были вербовать военнопленных в РОА и выполнять задания на оккупированной территории. Про узника этого лагеря уже не скажешь, что он попал сюда против своей воли. 7 июля 1942 года Давлетшина «вывели из состояния плена» , после чего он мог свободно перемещаться по Берлину и встречаться с кем угодно. Около месяца Давлетшин проработал на радиостанции «Винета» , но тут его неожиданно арестовали и так же неожиданно выпустили. Еще некоторое время он работал на «Винете» в качестве переводчика, а потом перешел в татарское подразделение розенберговского Министерства по делам оккупированных восточных территорий, где познакомился с профессором Герхардом фон Менде . По воспоминаниям дочери, Давлетшин всегда настаивал на том, что не имел ничего общего ни с Татарским легионом , ни с пропагандистским журналом на татарском языке (назывался он, кстати, «Итиль»), а просиживал все дни в библиотеке, писал статьи и работал над немецко-татарским словарем, который был выпущен в 1944 году и за который он даже получил гонорар. В том же 1944-м Давлетшина эвакуировали в Дрезден, где ему сделали операцию на горле, а затем отправили на курорт на Боденское озеро.

Здесь его и застал конец войны. С 1946-го по 1950-й Давлетшин находился в санатории в Шварцвальде, где подружился с хозяевами-врачами (это спасло его от насильственной репатриации в СССР). В 1951 году он перебрался в Мюнхен и начал работать на радиостанции «Свобода» - сперва простым сотрудником, а потом директором исследовательского института. Его приглашали переехать в Гарвард, но он отказался из-за состояния здоровья. В 1953 году Давлетшин женился на немецкой учительнице, родившей ему дочь Камиллу. В конце 1960-х он смог увидеться со своими двумя сыновьями от первого брака. В 1968-м Давлетшин вышел на пенсию. Он умер в Мюнхене 7 сентября 1983 года.

Итак, перед нами книга человека, сумевшего приспособиться, уцелеть и вписаться и в советскую довоенную жизнь, и в немецкую военную, и в послевоенную западногерманскую. Рассказывает он о себе как о военнопленном, но рассказывает только потому, что уцелел, а уцелел бы он без того, чтобы стать коллаборационистом? Едва ли.

Попытка представить себя противником - и одновременно жертвой! - обеих систем типична для человека с такой судьбой. Если Давлетшин и боролся за что-то всерьез, то за выживание, и преуспел в этом. Тем более ценным является его свидетельство о том единственным периоде, когда он действительно был жертвой - о неполном годе жизни советского военнослужащего в немецком плену.

Hg. von der Niedersächsischen Landeszentrale für politische Bildung und dem Wissenschaftlichen Beirat für Gedenkstättearbeit.
Stammlager - стационарный лагерь для рядового и сержантского состава.
Offizierlager - стационарный лагерь для офицерского состава.
Потом этот котелок у Д. украдут, и он с трудом (при помощи немцев) вернет его обратно.
Рубли имели хождение в Риге. Официальный курс - 10 руб. за 1 рейхсмарку.
От «Итиль», названия Волги по-татарски.
Формально это означало изъятие пленного из юрисдикции вермахта. Без такой процедуры пленного не могли даже перевести в концлагерь: концлагеря, как известно, подчинялись СС.
Специальная служба Имперского министерства просвещения и пропаганды, занимавшаяся различными видами пропаганды и контрпропаганды.
Немецкий историк Герхард фон Менде, автор монографии «Национальная борьба российских тюрков. Исследование национального вопроса в Советском Союзе». В министерстве фон Менде возглавлял Центр по народам восточных территорий (Zentralstelle für Angehörige der Ostvölker).
Татарский легион входил в состав Восточных легионов (Ostlegionen) - регулярных коллаборационистских соединений вермахта, набиравшихся исключительно из представителей национальных меньшинств в СССР (после обучения из них формировались «восточные батальоны», принимавшие участие, в том числе, и в боевых действиях). Восточные легионы находились в подчинении Управления восточными войсками при Верховном главнокомандовании вермахта, созданного в январе 1943 года.

Пришло время для очередного рассказа. На этот раз поделюсь с вами историей одного ветерана. Ему уже восемьдесят четыре года, но старик бодр и при памяти. Зовут его Николай Петрович Дядечков. Служил он в 143 гвардейском стрелковом полку, дошёл практически до Берлина, был ранен и отправлен в госпиталь.
Что он рассказал мне? Прежде чем изложить его рассказ, скажу ещё несколько слов - в те времена о необычном говорить было не принято, так как это считалось антинаучным, пережитком прошлого и так далее.
А теперь непосредственно сам рассказ.
Когда началась война, Николай Петрович гостил у своей тётки в Москве. На фронт отправился в числе первых. Прибавил себе возраст на три года. Ростом и лицом он был старше своих лет. Можно было вообще все 20 дать!
Пережил и бомбёжку, и окружение. Был в плену, бежал. Но о том, что он был в плену, никому не рассказывал. За плен могли расстрелять, так как люди, побывавшие в плену, считались врагами народа. Вот такие были страшные времена.
О том, какие фашисты были звери, знают все. А вот о чём узнал Николай Петрович.
Немцы захватили деревушку Искра. Создали там свой штаб, население заставили работать на себя. Кого-то расстреляли. В основном тех, кто не мог работать (маленькие дети и старики).
Отряд Дядечкова должен был взять деревню в кольцо и до наступления основных сил не давать врагу выйти из окружения. Искра находилась среди холмов близ озёр. На холмах - сплошь сосна.
Как-то ночью был Николай Петрович на дежурстве. Слышал от ребят, что волк повадился ходить к их лагерю. Время такое - зверь к человеку льнёт. Напугали видимо его бомбёжками и стрельбами - выгнали из лесной чащи. Вот и бродит серый хищник кругами, добычу ищет. Близко волка не видел никто, всё больше издали его примечали. И вот стоит на посту Николай Петрович, Искра в низине огнями светит, обрывки речи немецкой и немецких песен ветер доносит. Над головой - ветви сосен, и звезды через них поблёскивают. Морозно. Ноябрь.
Чувствует вдруг Николай, что глядит на него кто-то позади. Оборачивается, оружие на изготовку. А позади парень стоит. Безусый, молодой. Незнакомый совершенно, и на немца не похож. Попросил воды и еды. Николай дал ему поесть и попить. Парень поблагодарил и ушёл в лес. И как только он ушёл - с Николая будто наваждение сошло. Он испугался - не увидел ли кто-нибудь ещё этого человека? Ведь могут спросить про него. Да ещё спросят - почему Николай не разбудил никого, документы у него не спросил и так далее.
Через три дня прилетели бомбардировщики фашистов и разбомбили холмы. А потом немцы ходили и добивали тех, кто был ещё жив.
Николая они почему-то не добили. У него была повреждена левая нога, левая рука. Два немца чуть не подрались из-за русского солдата. Пришёл третий, какой-то немецкий военный чин, и приказал взять с собой раненного.
Оказывается, в живых они по глупости больше никого не оставили. И им нужны были сведения о наших войсках и наших планах. Держали Николая в каком-то сарае. Ногу и руку, правда, перевязали. Приходили с допросами, иногда били. На четвёртый день пришёл к нему какой-то немец-очкарик. Сразу было видно, что штабной. Такие не воюют, а сидят за бумагами. Пришёл и сказал, что утром будет расстрел, так как от Николая ничего узнать не удалось и теперь он больше не нужен. Сказал и ушёл.
Николай не спал всю ночь. Какой теперь от сна толк-то? Перед смертью не выспишься. Вдруг слышит, что кто-то у стены сарая копает-скребётся. Подошел Николай к той стене. Прислушался. И вправду, копает кто-то. В щелки между досок ничего не видно.
Николай позвал. Никто не отозвался. Ему не по себе стало. Немцы изгаляются? Какого-то зверя решили натравить? О зверствах фашистов Николай был наслышан: и как собакам младенцев на растерзание бросали... и прочее.
Под стеной стала образовываться маленькая ямка, провал. И через полчаса в сарай залез огромный серый зверь. Весь в земле. Как такой большой зверюга пролез через вырытый им же лаз - то было загадкой. Николай прижался к противоположной стене, к доскам, поскольку считал, что сожрёт его-таки этот зверь. В сарае не было яркого света, зато у двери в сарай висел фонарь. Правда, снаружи. И его свет пробивался сквозь щели в нутро сарая.
Зверь был похож на волка, но крупнее и голова не так вытянута. Уши меньше и располагались не на макушке, а как бы по бокам головы. Зверь смотрел на Николая, как тому показалось, долго. Затем вылез через лаз. Николай, недолго думая, полез следом. Чуть было не застрял. Когда он выбрался, его поразила тишина в деревне. Немцы всегда охраняли деревню, а тут словно бы никого не было. Не вникая в суть этой обстановки, Николай подался до леса. Как он только не угодил в озеро или ещё куда - одному богу известно.
К рассвету он был в незнакомых местах. Сел на поваленное дерево и заснул. А проснулся в госпитале на койке. Тут ему и пришло в голову сыграть амнезию. Временную.
И уже после войны, почти пять лет спустя, он случайно узнал, что деревня Искра была найдена пустой. Людей в ней не было. Стояла немецкая техника в некоторых дворах, оружие лежало. А людей не было. Но информация про все это засекреченная была. Сейчас - не знаю.
В войну всякое бывало. И даже необъяснимое.